Философия в будуаре (Безнравственные наставники) - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа - Страница 1

• 1/8
• Следующая

Сластолюбцы всех поколений, лишь вам я адресую настоящее произведение: пусть вас питают его принципы, они благоприятствуют страстям, а страсти эти, которыми пугают вас холодные пошлые моралисты, – всего только средства, употребляемые природою, чтобы внушить человеку её намерения по отношению к нему; не слушайте ничего, кроме этих сладостных страстей; их сущность одна должна привести вас к счастью.

Развращенные женщины, пусть сладострасная Сент-Анж станет вам примером; презирайте, подобно ей, все, что противно божественным законам наслаждения, облекавшим всю её жизнь.

Юные девицы, слишком долго сдерживаемые абсурдными и опасными путами сверхъестественной добродетели и отвратительной религии, последуйте примеру пылкой Евгении; разрушьте, поприте ногами с тою же быстротой, что и она, все смехотворные заветы, навязанные тупоумными родителями.

А вы, любезные распутники, вы, что с самой юности не слушались иных шпор, кроме своих желаний и иных законов, кроме своих капризов, пусть служит вам образцом циничный Далмансе; идите дальше, как и он, если как и он хотите пройти все устланные цветами пути, уготованные вам развратом; под его наставничеством уверьтесь, что лишь расширяя сферу своих вкусов и фантазий, лишь жертвуя всем во имя сладострастья, несчастное существо, известное под именем человек, против его воли брошенное в эту унылую вселенную, может суметь взрастить несколько роз на шипах жизни.

Всякая мать предпишет сие чтение своей дочери.

Госпожа де Сент-Анж, Шевалье де Мирвель М. де С.-А. – Здравсвуй, братец. Ну так что ж, господин Долмансе?

Шевалье – Он придет ровно в четыре часа, обед только в семь, как видишь, нам хватит времени поболтать.

М. де С.-А. – Знаешь ли, братец, что я немного раскаиваюсь и в своём любопытстве, и во всех непристойных наших планах на сегодня? Ты, друг мой, поистине слишком снисходителен, тем более должна бы я быть благоразумной, тем более моя проклятая голова кружится и становится легкомысленной: ты все мне прощаешь, а это меня портит… В мои двадцать шесть лет я должна бы уже стать набожной, а я до сих пор самая распутная из женщин… Никто и представить не может, чем я занимаюсь, друг мой, и желаю исполнить. Я воображаю, что общаясь лишь с женщинами, стану благоразумной; … что сосредоточившись в рамках моего пола, желания мои перестанут стремиться к вашему; пустые надежды, друг мой; наслажденья, коих я желала лишиться, ещё пламеннее загорались в моей душе, и я поняла, что если рождена для распутства, то бесполезно и думать сдержать себя: безумные желания вмиг разбивают любые оковы. Наконец, дорогой мой, я всеядное животное; я все люблю, все меня развлекает, я хочу объединить все жанры; однако, признай же, братец, не чистая же экстравагантность с моей стороны – желать узнать этого необыкновенного Долманса, который, ты говорил, за всю свою жизнь не мог видеть женщины, как предписывают обычаи, и, содомит из принципа, не только поклоняется как идолу своему полу, но и нашему уступает лишь при специальном условии, что получит лишь милые его сердцу возможности, коим привык пользоваться с мужчинами? Видишь ли, братец, какова моя странная фантазия: я хочу стать Ганимедом этого нового Юпитера, хочу наслаждаться его вкусами, его развращенностью, хочу стать жертвою его развращенности: до настоящего момента, дорогой мой, ты знаешь, я предавалась так тебе одному из любезности, да ещё некоторым из моих людей, что, получая плату за это, согласны были только из корысти; сегодня же – уже не любезность и не каприз, но чистое влечение руководит мною… Между порабощавшими меня пристрастиями и теми, что ещё меня поработят, я вижу непостижимую умом разницу, и хочу её познать. Заклинаю, опиши мне своего Долманса, чтобы я хорошенько его могла себе представить, прежде чем он придет; ты ведь знаешь, я видела его лишь раз – на днях, в одном доме, где могла говорить с ним всего несколько минут.

Шевалье – Долмансе, сестрица, недавно исполнилось тридцать шесть лет; он высок ростом, весьма красив лицом, глаза у него очень живые и одухотворенные, однако в чертах против его воли проступает что-то немного тяжеловатое и жестокое; у него самые красивые зубы, каких в целом свете не найдешь, некотрая томность в фигуре и движениях, объеснимая без сомнения привычкою так часто вести себя подобно женщине; крайне элегантен, обладает прекрасным голосом, возможными талантами и особенно большою философичностью ума.

М. де С.-А. – Надеюсь, он не верит в бога.

Ш. – Ах! Ну о чем ты говоришь! Он – всем известный атеист, самый безнравственный из мужчин… О, это наиболее завершенная и полная развращённость, самая жестокая и испорченная личность, какая только может в мире существовать.

М. де С.-А. – Как все это меня возбуждает! Я буду в восторге от этого человека. А вкусы его, братец?

Ш. – Они тебе известны; содомские наслаждения милы ему и в активной и в пассивной роли; в своих удовольствиях он обожает одних лишь мужчин, и если изредка и соглашается испробовать женщин, то лишь при условии, что они также согласны изменить с ним своему полу. Я рассказывал ему о тебе, и предупредил о твоих намерениях; он принял предложение и в свою очередь предупреждает об условиях сделки. Я должен сказать тебе, сестрица, он наотрез откажется, если ты попытаешься увлечь его во что-то иное: «То, на что я соглашаюсь с вашей сестрой, – заявил он, – не более, чем уступка… отклонение, каким я себя пятнаю очень редко и с большими предосторожностями».

М. де С.-А. – Пятнаю!.. Предосторожности!.. Безумно люблю язык этих любезных мужчин! Между нами, женщинами, тоже есть такие исключительные словечки, доказывающие, подобно сказанным им все глубокое отвращение, пронизывающее нас ко всему, что не соответствует исповедуемому культу… Э! Скажите-ка, дорогой, а тобою он овладел? С твоим-то прелестным личиком и двадцатью годами, я думаю, можно увлечь такого мужчину!

Ш. – Не скрою от тебя моей с ним экстравагантности: ты слишком умна, чтоб её осудить. На самом деле я сам люблю женщин, а этим странным вкусам предаюсь лишь под влиянием какого-либо любезного человека. Но в таком случае я готов на все. Я далек от смехотворной спеси, заставляющих наших молодых шалопаев считать, что на подобные предложения следует отвечать ударом трости; разве человек властен над своими вкусами? Надо понять тех, у кого они необычны, однако никогда их не бранить: их вина – вина природы; они также не по своей воле появились на свет со вкусами, отличными от других, как мы не по своей воле рождаемся уродливыми или хорошо сложенными. Да разве есть что-нибудь неопрятное в том, что человек высказывает желание насладится вами? Нет, конечно; он делает вам комплимент; зачем же отвечать на это бранью и проклятиями? Лишь глупцы могут делать так; благоразумный человек никогда не ответит на это иначе, чем я отвечаю; просто мир населен пошлыми дураками, считающими, что признаться им в том, что их находят могущими дать наслаждение, значит их обидеть, и избалованные женщины, вечно ревнивыми ко всему, что как будто посягает на их права, они воображают себя Дон-Кихотами этих обыденных прав, глумясь над теми, кто не признает всю их универсальность.

М. де С.-А. – Ах! Друг мой, поцелуй меня! Ты не был бы моим братом, если бы думал иначе; однако чуть подробнее, заклинаю, о характере этого человека и его наслаждениях с тобою.

Ш. – Г-н Долмансе узнал от одного из моих друзей о том, что я, как ты знаешь, являюсь обладателем великолепного члена; он уговорил маркиза де В… пригласить меня к ужину вместе с ним. И, раз уж я появился там, пришлось показать свое богатство; сначала мне показалось, что это чистое любопытство; но вскоре прелестные ягодицы, обращенные ко мне и призыв насладиться ими показали, что осмотр был продиктован истинным влечением. Я предупредил Долмансе обо всех трудностях предприятия, его ничего не испугало. «Это всего лишь агнец, – сказал он мне, – и вы не сможете даже похвастаться, что вы – самый выдающийся из всех мужчин, проникавший в предлагаемый вам зад!» Маркиз был тут же, он воодушевлял нас ласками, поглаживаниями и поцелуями всего того, что мы оба выставили напоказ. И вот я ринулся… – и хочу хотя бы как следует приготовится: «Боже вас сохрани! – говорит маркиз, – вы лишите Долмансе доброй половины тех впечатлений, что он от вас ждет; он желает почувствовать, как его буквально разрывает… разрывает». – «Он будет удовлетворен!» – отвечал я, слепо устремляясь к пропасти… И ты, сестрица, быть может думаешь, что мне пришлось слишком туго? Ничуть; каким бы огромным ни был мой член, я и опомниться не успел, как он уже исчез глубоко внутри тела, и повеса как будто даже не почувствовал этого. Я очень по дружески отнесся к Долмансе; испытываемое им невероятное наслаждение, дрожь, его прелестные речи вскоре подействовали и на меня, и я буквально наводнил его. Едва я покинул его внутренности, как Долмансе, обернувшись ко мне, растрепанный, покрасневший, как вакханка, промолвил: «Видишь, шевалье, в какое ты привел меня состояние? – и при этом представил мне своенравный сухой очень длинный член, около шести пальцев в окружности; – заклинаю, любовь моя, снизойди послужить мне женщиной, став уже моим любовником, чтобы я смог сказать, что насладился в твоих божественных объятиях всеми удовольствиями вкуса, которые так сильно ценю». Поскольку второе, как и первое, не вызывало для меня никаких сложностей, я согласился; маркиз, тут же перед моим взором, сняв панталоны, уманил меня ещё немного побыть мужчиною для него, пока я буду женщиной для его друга; я поступил с ним так же, как и с Долмансе, который, возместив мне сторицею все удары, нанесенные мною нашему третьему, вскоре выплеснул мне внутрь ту волшебную жидкость, которою я почти одновременно оросил де В…

• 1/8
• Следующая