Перстень для Гелены. Рассказы о любви (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна - Страница 3

Квашеная капуста на столе была.

Людвику на нее и смотреть не хотелось, а пани ела так — трещало за ушами.

После завтрака Гусь отловил Доротку, поблагодарил за вкусности, да и спросил в лоб, что нехорошо с часовней.

Баба побледнела, но после под большим секретом призналась, что пан покойный перед самой своей смертью там буйствовал. И как вошли к нему — жутко стало. И надо бы часовню вычистить и освятить, да у пани руки не дошли, больно уж она по мужу убивалась. А может, тоже боится.

Замучило Гуся любопытство. И поскольку окованные железом двери в каплицу, похожие на крепостные, были надежно заперты, полез он на каменный фундамент и заглянул сквозь разбитое витражное окно.

И хоть повидал шляхтич в своей жизни немало, сделалось ему нехорошо, и он трижды перекрестился, уязвленный таким надругательством над верой.

В часовне и вправду буйствовал сумасшедший: иконы и хоругви сорваны, статуи святых опрокинуты и побиты; тяжелые скамьи ободраны и нелюдской силой сдвинуты с мест. Все в бурых пятнах, словно разбрызнута кровь. И — Людвик напряг зрение и смог углядеть на полу сквозь легкий еще слой пыли между скамьями — кровавый отпечаток здоровой собачьей лапы.

— А что, — пристал он снова к Дороте, — собаки у вас есть?

— Были две своры, але ж, как пан женился, так продал, — охотно отвечала кухарка. — Пани до собак ласки не имела. Вроде как в детстве гончая ее напужала до икотки.

Людвик отметил этот факт и забыл. Гелена! Словно черти отбили шляхтичу разум. Он все ждал ночи и волновался, как мальчишка: придет — не придет?

Пришла.

Якуб Кажанов и на этот раз не подвел: Людвик мужеского естества не посрамил. Да с такой женщиной и у мертвого встал бы.

Гусю б отвалиться удовлетворенному, обнять сопящую Геленку да спать до свету, просыпаясь только для ласк да естественных причин. Нет, что-то подзуживало, шевелилось, как уд в штанах. Мерещилось то залитое кровью лицо Ганнуси-ключницы, то отпечаток собачьей лапы в часовне.

Людвик не выдержал, тихонько встал да засветил громничную свечку.

Вместо Геленки, вместо красавицы Геленки, у которой, где надо, пухло; где надо, тонко; которая может мужика живцом довести до рая, лежала в постели волчиха.

Рука Гуся дрогнула, воск капнул на слюнявую морду.

Волкодлачка с воем вскочила.

Гусь выстрелил в нее, схватив пистолет с прикроватного столика. Да только разъярил еще больше и зря потратил заряд. Рана на серой груди на глазах затянулась. Людвик выхватил зыгмунтовку. Полоснул крест накрест. Толку чуть. Зубы клацнули у щеки. Ему бы кинуться к двери — да где она, дверь?

Извернувшись, Гусь закатился под ложе, ужом пополз в глубину, громко чихая от пыли.

Он знал, что даже с утра, оборотившись женщиной, Гелена его не выпустит. Видать, и муж прознал, отбивался от нее в часовне…

Волосы на голове шляхтича встали дыбом. В темноту под кроватью светили зеленью волчьи глаза. Зверя можно смутить взглядом в упор, но то ж не зверь, чудовище, паскудящее божий свет. А Гелена не лежала спокойно. Сперва попыталась достать его лапой, как кошка мышь, в зловещей тишине клацнув когтями о каменный пол. Потом полезла под ложе башкой. Гусь, выдыхая, втягивая брюхо, отполз к стене и замер, порадовавшись, что успел исхудать с голодухи. Гелене корпулентность помешала продраться следом. И волкодлачка заметалась по спальне, опрокидывая мебель и раздирая в клочья ковер. Запрыгнула на постель, разметала белье и перины, хрустнула мордой по доскам, но взорвать их не смогла. А Людвик лежал, прижатый так, что не вздохнуть; думая, что так позорно и умрет под кроватью, пока мимо бродит зверь рыкающий. От пыли свербело в носу и мучительно хотелось отлить. Вот же холера!

Он вытер нос, приложив перстеньком, и тут вдруг припомнилось с отчаянной ясностью загнанное в самые глубины памяти, казалось, напрочь позабытое:

— А она пригожая была, деду?

— Ой, какая пригожая… валашка. Косы черные, очи синие. И любились мы с ней…

А потом стал тревожить округу огромный волк. Пули зверя не брали, даже серебряные. И надоумил кто-то деда вырезать на пуле крест. Он убил волка, а потом оказалось, пристрелил собственную жену. Когда подбежал — она еще дышала. И пригрозила, что отомстит.

Из пули, что убила оборотня, велел дед сделать перстень и отдал внуку со словами: «Не сгинет наш род, покуда ты его носишь с Паном Богом и верой в душе».

Это только сказывается долго, а всплыло мгновенно, будто раскрутилось в голове. Толчками, на выдохах бросал Гусь тело вперед. Проследил, что поделывает Гелена. Подивился, что свеча на столике не погасла, и кончиком зыгмунтовки дернул к себе пояс с лядункой.

Подскочила волчиха, обдала зловонным духом, снова зубы клацнули у щеки. Но Гусь, оберуч оттолкнувшись, уже скрылся в своем убежище. Выдохнул, отполз подальше на пузе и принялся заряжать. Он прочистил широкой ствол, обмахнул полку; поставил курок на предохранитель. Подумав, насыпал пороху вдвойне, понадеявшись на крепость ствола да на свою удачу. И дернул с пальца перстенек.

Гусь крутил его и рвал, а волчица в яростном желании достать врага точилась под ложе, лезла серой башкой, вонюче дышала. Руки у Людвика тряслись, глаза заливало потом и то и дело отирал он грязное лицо. А потом со всей дури тяпнул себя за палец.

По крови перстень соскользнул легко, как по маслу. Гусь скомкал в кулаке мягкое серебро, завернул в тряпку и с помощью шомпола протолкнул в ствол. У горла гулко колотилось сердце. Зубами он разодрал еще один бумажный патрон и, извернувшись, распорошив половину, насыпал немного на полку. Опустил огниво, поставил курок на боевой взвод и с молитвой выстрелил.

Волчица всхлипнула. Ее откинуло назад, и Гелена больше не встала.

Людвик выковырял горячий мятый перстень у нее из глаза, обтер, сунул в лядунку. И какое-то время сидел, приходя в себя. Краем простыни отер лицо и руки и стал собираться. Он почему-то знал, что дворня не сбежится на выстрел. Да и перекрытия вон какие: хоть из пушек гаси.

Шляхтич глубоко вздохнул. Видать, не суждено ему за бабкины грехи семейного счастья, да и Бог с ним. Людвик перекрестился и, переступив волчицу, вышел из спальни, не оглядываясь.

Первая суббота июля 14… года выдалась на удивление жаркой. Солнце почти укатилось за остроконечные крыши маленького приморского городка, но жестяная кровля над камерами на верху тюремной башни накалилась так, что под ней невозможно было дышать. Не Пломба[13], конечно, но что-то вроде. И оттого тюремщик, одержимый всеми недугами приближающейся старости, а кроме того, переевший и принявший на грудь не один жбан пива, клевал носом, и думать не думая стеречь своего, как он выражался, «постояльца». Тем более что последнему, еще месяц назад почтенному негоцианту и видному мужчине Юргену Гессе, а ныне осужденному еретику, оставалось жить одну ночь. И мало ли, что он, этот Юрген, кричал в запале, будто сбежит из тюрьмы. Разве что у него отрастут крылья, как у нетопырей или той совы, что поселилась на чердаке и лопает тюремных мышей и крыс. Или он уплощится так, что сумеет пролезть в окошко — оно без решетки, конечно, так насквозь и руку-то просунуть трудновато… А потом еще нужно спустится с шестидесятифутовой высоты… Связав веревку из простыней? Будто узникам положены те простыни! Тюремщик ухмыльнулся сквозь дрему. Или парень вымолит у дьявола, своего хозяина, пилку, чтобы перепилить сначала кандалы, а потом засов? Мысль была неуютная, тюремщик поежился и, нащупав ключи у пояса, вздохнул облегченно. Долго смертнику придется в таком случае мучаться, за ночь не управится, пожалуй. Кроме засовов и навесных замков есть еще и решетки, и стража на каждом ярусе и у выхода. А еще холодное железо противится колдовству.