Живи, Донбасс! - Злотников Роман - Страница 9

Как котят, вспомнил Бур, но не смог понять, что это за слова и откуда они выплыли.

Кто-то возник рядом с ним, дёрнул за рукав. Не трогай контуженного, сказал кто-то второй. Эти кто-то подняли бабу Крысю и понесли прочь со двора.

В пустом-пустом сознании всплыло: «Бур». Странное имя, которым его давно никто не звал, только он сам. Светлый не велел ему называть себя «Бур». Коля. Так правильно. Мысль опять вильнула, пошла набирать обороты, закружилась как заезженная патефонная пластинка: правильно, будет правильно и хорошо, будет хорошо… Не будет, понял Бур, выныривая из липкого водоворота. Бур. Я – Бур. Он держался за запрещённое имя изо всех сил, чтобы не поддаться нарастающему желанию снова сесть на карусельку и радоваться, радоваться кружению, огонькам вокруг, добрым улыбкам Топора и его подчинённых.

Бур двинулся дальше, повернул за дровяник. Сначала он увидел башмак, потом колено, потом ноги целиком, бушлат, лицо. Светлые глаза, взглядом пробившие небо насквозь. Пулевое отверстие во лбу.

А я так думаю, говорил Менделеев, нет никаких «светляков». Кто их видел хотя бы раз двоих одновременно? Я считаю, светляк всего один, многоликий, появляющийся то здесь, то там, дурящий всем мозги до полного отказа мозговой функции, закручивающий извилины морским узлом! Ты только почитай их листовки, Эстет! Это не лапша на уши, это перловка в уши, чуть тёплая и недосоленная! Кто писал эти тексты? Роботы? Заводные обезьянки? Там соображалка в глубоком ауте, говорящие куклы пытаются разговаривать с другими говорящими куклами, бессмысленное действо!

Бур опустился на колени, протянул руку и трясущейся ладонью закрыл Менделееву глаза.

Сто одёжек, и все без застёжек. Имена, определяющие жизнь и судьбу человека, облетали одно за другим. Верхние листья сожрали слизни, но ближе к кочерыжке что-то уцелело. Эстет, вспомнил Бур. Они звали меня «Эстет». Мне не нравилось, но так уж сложилось, ничего страшного, позывной как позывной. Я приехал сюда, потому что считал это единственным правильным действием. Потому что против заразы нужен карантин. Потому что нет вакцины, и излечения нет.

Светлый, до какой же степени надо быть уверенным в своём всесилии, чтобы не поставить меня к стенке, не посадить в подвал, не ограничить в свободе хотя бы на первое время… Ты сожрал Бура, ты сожрал Колю Бурова, ты сожрал всех вокруг, до кого дотянулся. Ты даже Трубача надкусил издалека.

Эстет обхлопал карманы Менделеева, но чуда не случилось, пистолета у студента никогда не было. Нашёлся только маленький кнопочный мобильник. От нажатия кнопки засветился монохромный кристаллический экран. Одна палочка зарядки. Куцая телефонная книжка с именами, сокращёнными до одной буквы.

Всё это неважно, подумал Эстет, плохое пройдёт, а хорошее останется. Только надо постараться, очень постараться, чтобы стало хорошо, очень хорошо, ещё лучше…

Из трубы дома повалил сизый дым. Бойцы Топора подтянулись на тепло. Когда Светлый без охраны и сопровождения вошёл во двор дома, раньше принадлежавшего сельской учительнице Кристине Борисовне, он увидел только потерянно стоящего у крыльца новенького – того самого, что подарил сведения об обороне Шатовки.

– Светлый! – восторженно воскликнул тот. – Пожалуйста, позволь обнять тебя!

Все новенькие проходили эту фазу. Отказываться было бессмысленно. Своего рода ритуал. Телесный контакт лишь окончательно закрепит связь. Светлый снисходительно улыбнулся и молча развёл руки. Новенький устремился к нему.

От Светлого пахло корицей, пряником, детским мылом. Эстет – Бур – Коля зажмурился, прижавшись щекой к широкой жёсткой груди, обхватив Его руками на уровне пояса.

– Мы же будем вместе, Светлый?

– Конечно, Коля! Я всегда буду с тобой! – голос лился как патока, успокаивая и подбадривая.

Кажется, Колю даже погладили по голове.

Звонко щёлкнула скоба наручников, соединяя Колины руки на талии Светлого.

– Я так рад, – сказал он. – Всегда – это то, что надо!

Светлый попытался оттолкнуть его, но Коля держал крепко-крепко, изо всех своих искренних сил. В воздухе родился тонкий новорождённый звук, что-то такое, чего только что не было, а теперь стало. Рой разбуженных комаров над болотом. Полозья санок хрустят по свежему снегу.

– Помогите! – закричал Светлый. – Ко мне! Сюда!

От этого крика помутнение, в которое так легко соскальзывал Коля Буров, ненадолго отступило.

В доме послышались шаги, и на крыльцо выскочил Топор с оружием в руках. Увидев происходящее, вскинул автомат, но замер в нерешительности – любая пуля досталась бы и Светлому тоже.

– Я позвонил товарищу, – сказал Коля – Бур – Эстет, – и попросил огневой поддержки. Он никогда мне не отказывал, и теперь ему причитается одна вещь, он давно просил.

Рука Светлого нашарила горло Эстета и впилась в него когтями в попытке добраться до кадыка. Прижав подбородок к груди, Эстет ещё плотнее притянул Светлого к себе, до судороги. Запястьям стало скользко и очень больно. Звук в воздухе оформился в пение хвостовых оперений реактивных снарядов. Глаза Эстета были закрыты, и он не понял, чьё острие вонзилось ему в бок, под рёбра, ещё и ещё. Нужно было удержаться, не дать Ему спрятаться, скрыться, висеть на Нём якорем, пятипудовым замком, мёртвым грузом, бульдожьими челюстями, крепче, держать крепче, так хорошо, так спокойно. Как же хорошо, что Он рядом, счастье, счастье, Коля заплакал от восторга в голос.

– Зачем? – сквозь зубы процедил Светлый, всё ещё трепыхаясь, пытаясь вырваться, вывернуться из сковывающих объятий.

Врать Ему не представлялось возможным. Коля, преисполненный любви и благоговения, ответил Светлому не своими, но очень точными взрослыми словами:

– Из эстетических соображений. Ты велик! Но твой мир – некрасивый.

Ощущая спиной, загривком, затылком, как огненной стаей опускаются на Шатово очищающие жар-птицы.

Этот город даже не был Ему родным. Он появился на свет далеко отсюда, в Смоленской губернии. Но семья приехала сюда в голодные годы, и это семью спасло – здесь росла кукуруза. Он менял на станции Майорск мешки с початками на соду, мыло и другие необходимые вещи – помогал матери. Так что уважал эту землю и был ей благодарен.

А потом воевал за неё. Горел в танке. На спине до самой смерти сидел шрам от ожога.

– Папа, – спрашивала дочь, – почему ты не рассказываешь о войне?

– А что я буду рассказывать? Как я в окопе с товарищем сижу, а он вдруг на меня валится, и я обнаруживаю, что у него головы нет? Или как я по трассе на танке еду, а на проводах человеческие кишки гроздьями висят? Ничего красивого на войне нет – грязь и кровь!

Позже Он встретил здесь свою судьбу. Лену, похожую на Любовь Орлову и посвятившую всю себя любви к мужу.

Работала она воспитателем в детском садике. Прорабатывала горы литературы – по детской психологии, развивающим играм… Но всё о ней может сказать эта история. Однажды Лену вызвала директор сада. Ненадолго, отсутствовала она не более десяти минут. С детьми оставалась няня. Детей нельзя оставлять одних ни при каких обстоятельствах. По служебной инструкции и в соответствии со здравым смыслом.

Когда Лена вернулась, няни не было. Куда её унесло – хрен знает, но детки нашли себе занятие. Двое повисли на двери, ведущей в противоположную комнату, и катаются взад-вперёд. А одна девочка держится за косяк двери так, что закрывающаяся дверь вот-вот размозжит её пальцы.

Лена, не раздумывая и не колеблясь ни секунды, летит через всю игровую комнату и единственное, что успевает, – вставить в щель собственную руку.