Короткий миг удачи (Повести, рассказы) - - Страница 12

— Слушай, он как пантера! Да? — влюбленно заливался журналист.

Бугры перед «Верблюдом» были серьезным испытанием и для Седого. Вадим Сергеевич, болея за него, рассчитывал, что он не станет рисковать и сбросит скорость. Тем более что у него был небольшой запас во времени — те самые секунды, которые парнишка потерял перед «Трубой» на боковом скольжении. Однако сам Седой судил иначе. Запас в секундах им принимался во внимание лишь теоретически. Он сохранит этот запас в том случае, если пройдет всю трассу идеально. Но склон уже разбит и с каждой минутой становится все мягче, а значит, не исключена возможность, что где-нибудь он не удержится и так же, как его предшественник, зачертит юзом.

К тому же он не забывал, что приближается мгновение, когда ему на плечи навалится уже не раз испытанная тяжесть и он будет тащить ее с собой по склону до самого конца. Каких-то две минуты спуска, коротенький отрезок времени, но как ни торопился он, как ни готовился, а избежать навала тяжести не мог! Сегодня она тоже не отступится, хотя он много и настойчиво тренировался, держал режим, неплохо выспался, искусно и расчетливо намазал лыжи и даже кольца с палок оборвал! Успеть бы проскочить, пока она прицепится, хоть половину трассы!..

Коварные и страшноватые для новичков бугры перед «Верблюдом» Седой преодолел почти по воздуху. Его трепещущие, режущие с воем воздух лыжи касались фирна только на мгновения, но для него было достаточно и этого, чтобы, сохраняя ураганный темп, не потерять осмысленности в действиях и полностью владеть собой. В лицо ему, обугливая щеки, хлестал шершавый плотный ветер, но он глазами, надежно защищенными стеклом, с настойчивостью лазера прощупывал летящий к нему под ноги застывший склон и караулил тот, самый коварный холм, с подтаявшим контруклоном. И только он подумал, как по лицу его мазнуло холодом со стороны, — это мелькнула сбоку каменная осыпь, — и вот он… талый, скользкий, как намыленный, безудержно бросающий вперед… Седой успел податься корпусом навстречу, как бы опережая ноги, и опередил, но тут же вылетели лыжи, и он, взмывая вверх, исторг такой же, как и все, утробный дикий вскрик: «У-уп!»

Теперь, пока летел он по параболе, Седой поджал к груди колени и дал расслабиться своим немолодым и покалеченным ногам. Но если бы еще вздохнуть, набрать побольше воздуху! Тогда он сохранился бы и для «Трубы». Ах, эта проклятая «Труба»! Он знал, что солнце там не тронет снежного покрова, — значит, лететь придется словно по льду и следует заранее готовиться, чтобы хватило сил исполнить два каверзных, нелегких поворота, — один, как он понимал сейчас, уж чересчур тяжелый, — длинный правый поворот с обратным виражом («Бедные, бедные ноги»). Другой как будто легче. Да что там легче! Если бы он был в начале трассы, а то… Как хочется, однако, разогнуться, расправить затекающие плечи и чуточку вздохнуть! Всего только вздохнуть, набрать побольше воздуха, расправить грудь. Ему сейчас совсем немного нужно. Это мальчишки, с их запасом сил и молодости, могут наивно полагать, что путь к победе будто бы неисповедим, и часто ждут счастливого момента, миг удачи, — к нему же, с возрастом и неудачами, давно уже пришло прозрение, и он узнал кратчайший, верный подступ к достижению успеха, и вот как раз таким путем он и надеялся достичь сегодня финиша. Но, к сожалению, он также знал, насколько это трудно, сложно, изнурительно и, словно скряга, собирающий по крохам, экономил на десятках мелочей. Годами ждал он, когда и для него блеснет счастливый миг победы, он шел к нему настойчиво, не отступая, через увечья и седины приобретая необходимый тяжкий опыт. Он еще с вечера заботливо отгрунтовал свои испытанные лыжи и только утром тщательно, как будто заболевшего ребенка, натер их мазью. Особенно внимательно отшлифовал он боковые грани — чтобы не потерять на скорости на частых поворотах. Напильником он бережно подправил металлические канты, смягчил закраины у самого носка, прошелся наждаком и выверил продольные бороздки, которые помогут на прямых участках трассы. (Прямые он решил простреливать на максимальной скорости.) И все же он чего-то не учел еще, какой-то самой неприметной мелочи, потому что, когда он приноравливался поэкономней выкатиться на «Трубу» и замышлял уже для подстраховки приподнять, разгрузить внутреннюю лыжу, чтобы не завалиться и не упасть, лыжи вдруг медленней, чем ожидалось, вошли в кривую перед бугорком, и его выбросило корпусом вперед. Приземление пришлось на одну лыжу. Он машинально сбалансировал и выпрямил колени, дав лыжам вырваться, подставиться под тяжесть всего бешено сражавшегося тела.

«Акробатика… Черт, может, сбросить малость? Запас как будто есть», — невольно выскочила осторожная мыслишка, однако он тут же изругал себя за малодушие и трусость, — зычно, по-хозяйски, рявкнул на того, другого, кто со своею осторожностью, с оглядкой все время лез к нему с советами. Как будто удалось — замолк…

Надолго ли?

Он знал, что страх на склоне постоянный спутник лыжников, всех — начинающих и знаменитых, и в этом никто из них не видел ничего зазорного, потому что иначе на трассах спуска резвились бы кому только не лень. Больше того, страх составлял одну из привлекательных сторон, позволяя человеку ощутить жизнь на пределе сил. Искусство горнолыжника в том и состояло, чтобы загнать поглубже страх и в то же время удержаться, не переступить этот последний роковой предел своих возможностей и сил.

На Стратофане он был полон сил и намеревался одолеть ее одним запасом молодости. Мальчишество! Не только лыжи, как сказал тогда австриец, были причиною его падения. Да, верно, он потерял темп и не успел вписаться в поворот, но темп утерян был из-за того, что шел он на отчаянно напрягшихся ногах, не чувствуя неровностей ухабистого склона. Теперь же, после всех увечий, после лечения и многих новых неудач, он походил на мудрого и опытного зверя на охоте. Едва подумав о «Трубе», он стал, как на рессоры, распределять на обе ноги тяжесть тела, чтобы от перегрузок на резком вираже не сорвались бы лыжи. Он затаился, задержал дыхание — сейчас вот самый страх, самое ответственное и тяжелое…

Не сбавляя хода, он устремился на поворот и стал смело резать угол, с удовлетворением почувствовав, что тот, кто скатывался перед ним, соскреб весь ненадежный талый снег и для него остался крепкий выскобленный фирн, в который так и врезались его отточенные лыжи.

К восторгу зрителей, он заложил каллиграфический, как по линеечке прочерченный вираж.

— Наскреб старик силенок! — услышал позади себя Вадим Сергеевич. — Лупит напрямую.

Чудовищная тяжесть перегрузок, возникшая на повороте, совсем сдавила лыжника, пригнула его к лыжам, он задохнулся, словно от удушья, стиснул зубы, но выдержал, закончил поворот, как вдруг, уже влетая в створ «Трубы», почувствовал, что почему-то ничего не видит впереди, — какое-то затмение, провал, потеря зрения. «Ага!..» — злорадно закричал в его душе тот маленький человечек, обиженно молчавший до сих пор.

Еще совсем недавно, на предыдущих состязаниях, Седой не удержался и уступил ему, — поставив лыжи боком, сбросил скорость. Теперь в его душе всплеснулась злость, — он разозлился так, словно впервые разглядел вблизи, у самых глаз, глумливую ухмылку своего советчика. За все эти годы он надоел ему, надоел своим назойливым присутствием, своею постоянной осторожностью, своей трусливой волею над ним. Он утомил его. «Пошел ты!..» — выругался Седой, весь колотясь от бешеной, неистовой вибрации на льдистом и крутом раскате. Вонзаясь головой в свистящий встречный ветер, он сжался еще больше и наперекор тому, кто поучал его, совсем пригнулся к лыжам. Оскал его лица был страшен.

Потеря зрения, позволившая страху прикоснуться к его сердцу, была мгновенной, от непосильной перегрузки, и скоро он почувствовал, что с глаз сошла неведомая пелена, а вместе с ней пристыженно замолк и тот, внутри. А может быть, он замолчал в испуге, страшась все возрастающей, неудержимой скорости? Во всяком случае, он больше не зудел, не ныл, не лез с советами. Седому показалось даже, что он расстался с ним где-то в этой ужасной, разгоняющей «Трубе», в какой-то самый страшный, самый напряженный миг. И теперь он снова получил свободу, он снова был один, хозяином на трассе, — как некогда в свои счастливейшие годы…