Журба (Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 14

Журба молча повернулся, чтобы уйти, но Сологуб схватил его длинной рукой за плечо.

— Прости, сглупил… Я тебя понимаю, сам о том же думаю… Но я действительно не знаю, где найти партизан. Может, Дербенев знает?

Иван Дербенев был старше их и учился в выпускном классе. Этот стройный и красивый юноша, всегда чисто и аккуратно одетый, был признанным вожаком семинаристов, поговаривали даже, что он большевик или комсомолец или что-то в этом роде, хотя на политического лидера был совсем не похож, был тихоголосым и сдержанным, но, обладая какой-то внутренней силой, умел убедить любого в своей правоте. В феврале семнадцатого, когда пала династия Романовых, семинаристы потребовали снять со стен царские портреты. Директор отказался; он не был монархистом, скорее наоборот, но осторожность взяла верх. «Еще неизвестно, чем все это кончится, — бормотал он, — надо подождать». Чтобы молодежь да ждала! Когда такое было! Началась «вселенская буза», по старинному бурсацкому выражению. В коридорах и классах шли нескончаемые митинги, срывались уроки… Один шутник послал директору «черную метку». Однажды царские портреты были даже сняты чьей-то дерзкой рукой (скорее всего Сологуба), но на другой день вновь оказались на своих местах, а под ними с грозным видом стал прохаживаться сторож Пантелей, старый солдат, Георгиевский кавалер, очевидно, возомнивший себя царским телохранителем. Вот тогда-то и подошел Иван Дербенев к директору в коридоре и прилюдно, тихо, но твердо сказал:

— Господин директор! Портреты бывшего императора и членов его семьи надо все же снять.

Директор высокомерно задрал подбородок, словно его взнуздали, и готов был уже поставить на место зарвавшегося семинариста, но почему-то этого не сделал. Более того, встретившись с ясным и уверенным взглядом юноши, как-то враз стушевался, захватил в кулак свою бороденку, что делал обычно в растерянности или волнении. Дербенев мягко добавил:

— Поверьте, Сысой Лукич, когда-нибудь вы будете гордиться этим поступком.

— Или лишусь работы и выходного пособия, — пробормотал тот, однако подал Пантелею знак: снимай, мол. Сторож вздохнул и отправился за стремянкой.

Царские портреты были сняты. Монархия таким образом еще раз пала в стенах, точнее, со стен Спасской семинарии. После этого случая авторитет Ивана Дербенева поднялся еще выше, он стал школьным лидером, хотя, как было уже сказано, никаких внешних данных, таких, например, как рост и бас Степана Сологуба, не имел.

Вот к этому человеку и подошел во дворе после занятий Иван Журба. Подошел в тот момент, когда Дербенев занимался совершенно несерьезным, по мнению Журбы, делом: разрешал какую-то пустяшную тяжбу между двумя малышами, похожими на двух взъерошенных воробьев, подравшихся из-за хлебной корки.

— …А теперь, мальчики, подайте друг другу мизинчики, вот так… И повторяйте за мной: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись! А если будешь драться, то я буду кусаться!» — Он сделал при этом «зверское» лицо и даже клацнул зубами.

Слезы просохли на замурзанных мордашках малышей, они засмеялись и, держась за руки, побежали прочь. Дербенев вопросительно посмотрел на Журбу, который в нерешительности топтался около. Он мялся, не зная, как начать разговор, и старший товарищ пришел ему на помощь:

— Я слышал, тезка, что ты хочешь быть вместе с нами, вступить…

Журба, не дожидаясь конца фразы, с готовностью закивал, а чего там рассусоливать, ясно, куда он хочет вступить, туда, где место всех настоящих парней — в партизанский отряд!

Дербенев тем не менее закончил:

— …в наш «Просветительский кружок». Так ведь?

— Кружок?! — У Журбы вытянулось лицо. — Это что, хоровое пение, декламирование стишков, лицедейство?

— Ну, примерно. Будем устраивать для селян и слободских любительские концерты хоровой музыки и ставить спектакли или, как ты выразился, лицедействовать. Между прочим, это слово, по Далю, помнится, означает: действовать под личиной, маской, принимать на себя чужой вид… Смекаешь?

— Н-не совсем…

Дербенев наклонился к уху Журбы.

— Ну, кружок — это для прикрытия, конспирации, а фактически мы — группа поддержки партизан. Теперь понял?

— Понял.

— Ну, то-то, лицедей. Кстати, придумай себе псевдоним, у нас, в группе, у всех псевдонимы. Я, например, Маслов.

— У меня уже есть — Щедрый. Так в отряде называли…

— Хорошо. Но ко мне, Щедрый, обращаться только в крайнем случае. Твой командир — Степан Сологуб, он же Веселов. Ты уже месяц числишься в его пятерке…

— Как месяц? — удивился Журба. — Ведь я только сегодня…

Дербенев улыбнулся.

— Ты же наш, и мы знали, что ты к нам обязательно придешь, как только созреешь, поэтому заранее включили тебя в пятерку Веселова. От него и будешь получать задания.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Для получения очередного задания пятерка Веселова была срочно вызвана «на бревна». Так называлось особое, потаенное место семинаристов, давно ставшее чем-то вроде ученического клуба, а позже, после прихода интервентов — конспиративной квартиры или явки. Ошкуренные дубовые стволы, невесть, когда и зачем завезенные, были свалены в углу заднего двора семинарии и забыты. Место было очень удобным: с одной стороны прикрыто дровяным сараем, с другой — забором, через который всегда можно смыться. Мальчишки приметили бесхозные бревна, оценили их удобное расположение и вскоре уже до лоска отполировали стволы своими частыми посиделками. По какому-то негласному и неписаному уговору, это место держалось в секрете от взрослых, от преподавателей, но любой семинарист — от приготовишки до выпускника — знал, о чем идет речь, когда слышал:

— Пойдем, хлопцы, на бревна!

— Где Леха? На бревнах, что ли?

— Приходи на бревна, там и поговорим…

Там проводилось в основном все свободное время учеников — до и после занятий, большие перемены, там же прогуливались уроки (чаще других закон Божий), там играли в перышки и в ножички, тайком покуривали, бурно выясняли отношения друг с другом или обменивались нехитрым мальчишеским барахлом (после прихода в Спасск американцев, заядлых любителей купли-продажи-обмена, появилось и стало модным английское слово «ченч»).

А задание пятерке было такое: реквизировать в экспортно-импортной конторе «Такэсита, Кухарчук и Ко» пишущую машинку.

— Для чего? — удивился Иван Журба.

— Печатать листовки.

— А что значит: реквизировать? — спросил Ванька Шкет, хлопая белыми ресницами.

— Это значит, — ухмыльнулся весельчак Сологуб, который вполне заслуженно получил подпольную кличку Веселов, — это значит: стянуть, стырить, свистнуть, спереть, сбондить, слямзить, смазурить, вертануть, увести, приделать ноги… Выбирай, что больше нравится.

— Самое точное слово будет — украсть! — холодно сказал Журба, не принявший шутливого тона товарища. — Тебе не кажется, Веселов, что это свинство? Ведь мы подпольщики, а не воры!

— А тебе не кажется, Щедрый, что ты дурак? — разозлился Степан. — Подумаешь, чистюля какой, исусик. Да, украсть, если ты любишь точность! Но у кого? У тех, кто сами воруют, грабят богатства нашего народа. Сам, небось, видел, как со станции уходят один за другим эшелоны с лесом, углем, хлебом… Во Владике все это добро грузят на пароходы — и в Японию!

Степка был, конечно, прав. Иван это понял, и у него загорелись щеки от прихлынувшей крови, он потупил глаза. Сологуб сразу сменил гнев на милость.

— Ладно, хватит об этом. План операции такой. Вечером контора не охраняется (я это точно знаю), ты, Щедрый, открываешь дверь вот этой отмычкой, заходишь, берешь машинку — и на улицу. Там тебя ждет Рыжик, он же Шкет с извозчиком. Машинку привезете ко мне, я подыщу тайник. Вот и все.

— А мы? — хором спросили двое семинаристов — Полывянный и Улько, оказавшиеся не у дел.

— Пятерых для такой пустяковой операции — много, только светиться будем. Вам найдется другая работа… Да еще вот что, Иваны, надо бы прихватить в конторе бумаги — писчей и копировальной, особенно копировальной. В лавках ее почему-то нет… Лады?