Журба (Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 20

Иван Журба разыскал казарму, в которой разместились борисовцы. Многих бойцов этого отряда он знал, а особенно хорошо — командира и его адъютанта Степана Сологуба. Андрей Дмитриевич встретил Ивана добродушной шуткой:

— А, связной, здорово! Вареников случайно не принес?

Про вареники Борисов спросил неспроста: казенный харч — фунт хлеба, шесть золотников сахара, тощая ржавая селедка да несытный приварок — был для оголодавших в зимней тайге партизан скудным, поэтому местные бойцы кормились дома и делились, чем могли, с пришлыми.

— Принесу, — ответил Иван. — А пока вот… — Он достал из кармана так и не съеденную краюху хлеба.

— Да я пошутил! Твоя бабка, помнится, меня одного с трудом накормила, а тут, глянь, сколько ртов!

Степан, отведя Журбу в сторону, долго рассказывал бывшему однокласснику, рассказывал красочно, судя по всему явно привирая, о боях, в которых принимал участие их отряд. Самым замечательным был последний, в районе Спасского цемзавода, когда борисовцы разгромили целую белогвардейскую часть…

— Знаешь, сколько всего взяли? Не поверишь: семьсот винтовок, шестьсот гранат, пулемет «максим», патронов несколько ящиков и полковую казну! Да еще около сотни калмыковцев, насильно мобилизованных, перешли на нашу сторону. Вот! За этот бой Андрея Дмитриевича наградили орденом, а японцы объявили, что дадут за его голову пять тыщ иен…

— А это много или мало?

— Думаю, немало… Еще до войны одна иена стоила 97 копеек.

Иван вернулся домой поздно вечером и объявил, что уходит в партизаны. Даже не объявил, а поставил в известность и с вызовом — это, мол, не восемнадцатый год, когда он, еще будучи мальчишкой, тайком ушел в Красную гвардию, теперь он взрослый! — оглядел родственников: отца, деда, бабку и дядю Семена. И хотя все молчали, счел возможным объяснить, что в отряд вступили многие его товарищи и одноклассники…

— А як же ж учеба, Вань? — робко спросил отец. — Зовсим ведь трошки осталось…

— Закончу после победы! — отрезал Иван, и к этой теме больше не возвращались.

Отгуляли Маслену. Солнце повернуло на весну. Багульник принял эстафету от подснежников и в свою очередь явил миру цветы — бледно-фиолетовые, нежные, эфемерные. Похорошела соседская девчонка Настена Шкет, в отличие от рыжего веснушчатого брата чернявая, с жарким румянцем на щеках, она утратила угловатость, пополнев в нужных местах. Она расцвела, и это заметили все деревенские парни, кроме Ивана Журбы, а именно для него она и расцвела. Он же думал о другой — прекрасной незнакомке — и вечерами читал стихи Блока, взятые в городской библиотеке.

В первых числах апреля из Владивостока вернулся Иван Полывянный, ездивший к родителям. Привез недобрые вести.

— Японцы явно к чему-то готовятся, — рассказывал он в казарме. — Они с утра до вечера проводят учения, задерживают и обыскивают автомобили и извозчиков, а на Первой Речке зачем-то поставили орудия… В общем, хозяйничают как у себя дома. Чую, будет большой шухер!

— Проще говоря, новая война! — мрачно подытожил Журба.

Спасск внешне выглядел спокойным, тихим, однако в воздухе была разлита какая-то смутная тревога. Лица и горожан, и деревенских были озабоченными, походка суетливой, нервной, все словно чего-то ждали и одновременно боялись. Молодые парни опасались мобилизации (белой или красной — все равно) и прятались по хуторам. Богатые крестьяне прятали зерно, бедные доставали из схрона оружие. Сапожник Евдоким Журба снова начал пить и, напиваясь, твердил одно слово: «Ненавижу!» — не поясняя, кого и за что.

Сразу после прихода партизан в город японцы обнесли свои казармы высокими заборами с колючей проволокой, и никто не знал, что там происходит. Объединенный штаб революционных войск даже не знал, сколько насчитывается штыков у интервентов, расквартированных в Спасске. Считалось, что около трех с половиной тысяч штыков (потом окажется, что раз в пять больше).

Пятого апреля 1920 года в пять часов пополуночи в японском лагере раздался одинокий револьверный выстрел. На него никто не обратил внимания: за два года войны здесь привыкли к выстрелам. Но это был «айдзу» — сигнал к выступлению. Выяснилось, что еще ночью интервенты скрытно заняли выгодные позиции — обложили русские воинские части, оседлали дороги к окрестным деревням — и теперь открыли ураганный пулеметно-ружейный огонь по всему живому.

В первые же часы была захвачена станция. Русский патруль из четырех человек, отказавшийся сдать оружие, японцы расстреляли в упор. В самом Спасске началась кровавая баня. Батальон Борисова и прибившиеся к нему мелкие подразделения прикрывали отход основных сил гарнизона. Невыспавшиеся, полуодетые, плохо вооруженные бойцы лежали на холодной земле и отстреливались от наседавшего врага. Журба, лежа рядом с Сологубом, стрелял расчетливо, экономя патроны и выцеливая японских офицеров. Когда случилось минутное затишье, Степан, словно продолжая прерванный разговор, сказал:

— И ведь какой подлючий народец! Улыбаются тебе, кланяются, а сами за пазухой кинжал держат. Им никогда верить нельзя, всегда исподтишка нападают. Вспомни Порт-Артур, девятьсот четвертый год…

— Четвертый год? — перебил его Иван. — Как сейчас помню. Мне, правда, всего годик тогда исполнился…

Они еще находили в себе силы шутить.

Из двухэтажного каменного здания, в котором размещался штаб гарнизона, показалось несколько российских солдат. Держа в руках папки с бумагами и баулы, пригибаясь, они пересекали улицу Военную.

— Вон того хлопца, высокого и худого, я знаю, — заметил Сологуб. — Это Сашка Булыга-Фадеев, адъютант комбрига Певзнера. Наверное, штабные документы и казну спасает…

Именно в этот момент парень, о котором говорил Степан, упал под выстрелами.

— Убили, сволочи?!

Нет, встал и, поддерживаемый товарищами, приволакивая раненую ногу, скрылся в проулке.

Бой продолжался. Патроны у оборонявшихся были на исходе. Передали приказ Борисова отступать в сопки, пробиваться в направлении на Хвалынку. Журба со товарищи отходил в числе последних. На улицах Спасска осталось около ста погибших, примерно столько же было раненых. Впрочем, японцы, как позже стало известно, заказали для своих четыреста гробов…

Шестого апреля вечером все было кончено. Революционные войска — кто пешком, кто о конь, кто на поездах — отходили на север, к Хабаровску. В Спасске интервенты распространили фарисейское обращение к населению командующего японской группой войск полковника Асано, которое начиналось словами:

«5 апреля с. г. вызванное революционными войсками столкновение японских войск с ними встревожило население и вызвало брожение умов. 6 апреля для успокоения населения и приведения в норму мирного положения было созвано собрание жителей села и слободки, на котором власть передана Спасскому временному городскому самоуправлению. Сердечно приветствую это начинание…».

В тот же день в городе Верхнеудинске была провозглашена Дальневосточная республика — ДВР. Именно ее армии и предстояло освобождать Приморье от интервентов. А пока с новой силой вспыхнула гражданская война…

Борисов внимательно оглядел своих бойцов, сидевших на поляне перед штабом, пересчитал их, но для порядка спросил:

— Все здесь?

— Все, товарищ командир, — ответил Флор Дьяченко. — Кроме, конечно, охранения и разведки, которая побегла в Хвалынку… Да, еще нет Журбы, но он скоро подойдет…

— Хорошо. Значить так… Сейчас будет занятие…

— По устройству «гочкиса»? Вчера проводили.

— Нет, не по «гочкису».

— Тогда, может, по строевой? — усмехнулся Барышников. — Нехай беляки шагистикой занимаются, они парады любят.

— И не по строевой, хотя тоже не помешало бы: ходите в строю, как беременные бабы… Занятие будет по ликвидации нашей безграмотности…

— Тю! — воскликнул Дьяченко. Бойцы недоуменно загудели, неуверенно заулыбались. Командир, конечно же, шутит! На хрена им тая грамота, ежели главная солдатская наука: стреляй, коли, взрывай, беги!