Журба (Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 23

— О, это уже почти признание!

Вконец растерявшийся Журба сердито буркнул:

— Может, еще скажете, что не проезжали через Спасск в августе семнадцатого года?

— Конечно, нет! Я в то время жила в Одессе.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Он спал, и снилось ему совсем не то, что положено бы: не девушка, которую он любил и к которой никогда даже не прикоснется, как Данте к Беатриче, не боевые товарищи, которых ему, возможно, не суждено больше увидеть, не победа, которая — это все знали — уже не за горами… Снилась ему вполне реальная и прозаическая вещь — сапоги! Да, сапоги, новые, красивые, из хромовой кожи, с круглыми тупыми носами, с надставленными каблуками, с маленькими раструбами вверху голенищ. Они стоят на столе, на подстеленной газетке, и отец, который их сработал, горделиво улыбается и показывает Ивану рукой, примерь, мол. Он садится на табурет, скидывает свои грубые растоптанные кирзачи, снимает старые портянки, берет новые. Обтирает ступню, аккуратно пеленует ее байкой и берет в руки левый сапог. Ах, как волнующе скрипит эта элегантная кожа, как чудесно она пахнет! Он сует ступню, обтянутую портянкой, в нутро голенища, проталкивает ее в головку и вдруг чувствует резкую боль. Что это? Неужто отец не рассчитал размера: сапог явно жмет! Он выпрастывает ногу из новой обувки, но боль не прекращается.

Эта боль его разбудила. И спасла…

Ночью метель улеглась, небо очистилось и вызвездилось. Наступившую тишину нарушали лишь редкие потрескивания озябших деревьев и мягкие шлепки снега с перегруженных веток. Но что-то насторожило изюбря, забредшего в эти места. Он поднял узкомордую голову на высокой шее, понюхал воздух, задвигал ушами. На его пути белел холмик, возможно, упавшее дерево, занесенное снегом. Но вот сугроб зашевелился, стал осыпаться, разваливаться, и из него показалось нечто серое и бесформенное. Изюбрь сначала отпрянул в сторону, а потом большими прыжками унесся в чащобу: нет в зимней тайге ничего страшнее медведя-шатуна, разве только тигр…

Иван Журба выполз из своей «берлоги», едва не ставшей его могилой, постанывая от боли в ступнях. Сидя на снегу, он невдруг вспомнил все, что с ним случилось в этот день. Удачная диверсия на железной дороге, отход, встреча с казачьим разъездом, погоня, исчезновение Шкета и Дьяченко, взорванная на себе граната, «разговор» с апостолом Петром… «Господи, да как это я еще до сих пор жив?!» Ему вспомнилась слышанная еще в детстве пословица: «Утек — не хвались, а Богу помолись!». От молитв его отучила революция, но терпимость и уважение к верующим остались (бабка Евдоха говаривала деду Сергею: «Наш-то, слава Богу, не как другие: горилку не пьет, иконы не рушит»!).

— Ну, а коли жив, — сказал сам себе Иван, — надо топать домой.

Под домом подразумевалась Хвалынка: во-первых, потому что это была ближайшая, как он помнил, к нему деревня, а во-вторых, в ней жил дядя Семен.

С трудом поднявшись на ноги, он огляделся. Днем он без труда определился на местности: все тут с малых лет исхожено вдоль и поперек, однако ночью в заснеженном лесу сориентироваться было непросто. Иван поднял голову к небу, нашел на нем Большой Ковш и Полярную заезду, и стало ясно, что идти надо вон туда — на юго-восток.

Легко сказать: идти! Но — как? Ноги стали одеревеневшими, чужими, да и все тело не слушается, голова тяжелая, словно чугунок надели. Но — надо! Если упаду, больше не встану: потеряю сознание или опять засну, тогда — хана! И он побрел, едва переставляя ноги. Хорошо еще, что было полнолуние, ночное светило хоть немного облегчало путь, показывало, где поменее навалило снега, где не так рясно растет подлесок, сквозь который в тайге и здоровому-то, полному сил человеку приходится продираться с немалым трудом…

Где-то тут должна быть река, выйти бы к ней — станет легче: вдоль берега он безошибочно выйдет к деревне. Но ее все нет и нет. Как нет и конца этой проклятой, длинной, как жизнь, ночи. Что это? Ох, гадство! Ударился голенью о невидимый в снегу валун. Упал, но, хотя боли уже не чувствовал, подняться не смог и — пополз. По-по-полл-зз, по-по-лл-зз…

Сил уже совсем не оставалось, надо бы хоть трошки, хоть хвелиночку отдохнуты. Ось, доберусь до тих двох дубкив, и там… Так, добрався… Можно розслабитця, полежать у мягком уброде… Не, краще ось до того выворотня, и уж тоди видпочнем… Не, тут мисто незручное, дале, дале, ось до того бугра, подняться на который все равно нема сил… Тильки бы не заснуть…

Лес заметно поредел. За чахлым тальником показалась поляна, залитая голубым сиянием. Или это просека? Нет, не поляна и не просека, а река! Родная Сантахеза! Она, как волшебный клубок из сказки, приведет его в Хвалынку и даже почти к самому дому дядьки…

Именно дядька его и нашел. Ранним утром Семен Сергеевич ехал за сеном к дальнему своему стожку и наткнулся на неподвижное тело в версте от деревни, в нескольких шагах от зимника. Вылез из саней, подбежал к лежавшему на снегу ничком человеку, перевернул его на спину и с трудом узнал племянника. Семен, фронтовик и вообще бывалый человек, не тратя времени на охи-ахи, принялся действовать и первую помощь больному оказал сам.

Когда Иван очнулся и чуть-чуть приоткрыл глаза, вокруг все было белым-бело, но это был не снег — стены, потолок, тумбочки, халаты склонившихся над ним людей. Журба узнал одного: это был Илья Петрович Кудрявцев.

Его знали все и в Спасском, и в Евгеньевке. И не только потому, что он более десяти лет работал врачом местной лечебницы и многие так или иначе побывали в его талантливых руках, еще он был знаменит своими чудачествами, главным образом, так называемым здоровым образом жизни: не ел мяса, не курил, не пил (чем сильно отличался от большинства уездных лекарей), совершал пробежки до озера Ханка и обратно, а это почти 40 километров — марафонская дистанция!

После Февральской революции, когда только очень ленивый не занимался политикой, Илья Петрович частенько мелькал на различных митингах, даже выступал. Был не то эсером, не то меньшевиком, но уж точно не большевиком, состоял в гласных Приморского областного земского собрания и ратовал, как многие приличные люди, за единственно законную власть — Учредительное собрание. С началом гражданской войны от политики отошел, разочаровавшись в ней, и полностью отдался своей основной работе, тем более что любая война, как известно, главный поставщик врачей. Приказ местных властей информировать их о раненых партизанах, обратившихся за медицинской помощью, Кудрявцев игнорировал и принимал их в своей больнице наравне с белогвардейцами. Почему-то это сходило ему с рук, может быть, ценили как превосходного специалиста…

Кудрявцев сказал Журбе спокойно и даже с юморком, словно давно поджидал того в гости:

— Долго же ты добирался к нам, голубчик, а-я-яй!

— Что у меня с ногами, Илья Петрович?

— С ногами? Гм… хорошо. Ну, скажем так, не совсем плохо…

— Скажите мне правду!

— Да уж придется… Я вижу, ты парень мужественный. У тебя обморожение третьей степени.

— Что это означает?

— Это означает, что придется частично ампутировать ступни обеих ног.

— Но я не хочу! Я… не могу быть калекой!

— Пойми, голубчик, сейчас мы отрежем совсем немного. Но если мы промедлим — придется отнимать ступни полностью, а может, и выше. Так что…

Иван помолчал, осмысливая приговор врача, потом спросил сквозь зубы:

— Ходить-то смогу?

— Конечно! До Ханки мы с тобой вряд ли побежим, но ходить будешь обязательно.

— А ездить верхом?

— Ну, уж этого я не знаю, голубчик. Да и зачем тебе это?

— Война еще не кончилась…

— Для тебя кончилась. На-ка выпей вот это и спи!

Последнее, что почувствовал Иван, — это влажная марлевая салфетка, приложенная медсестрой к его лицу. Приторные пары хлороформа погрузили его в небытие.

В тот самый момент, когда доктор Кудрявцев с помощью фельдшера Рыжкова закончил операцию — отрезал Ивану по полступни на каждой ноге, — в доме Журба на Николаевской улице, недалеко от лечебницы, сапожник Евдоким Сергеевич, трезвый и сосредоточенный, тоже закончил свою работу — обувку для сына. Поднявшись с табурета, он, постукивая протезом, проковылял к столу, постелил на нем газетку и торжественно поставил на нее сапоги — красивые, из хромовой кожи, на каблуке, с круглыми тупыми носами по прозвищу «бульдоги», с маленькими раструбами вверху голенищ.