Журба (Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 4

Босоногий мальчуган в замызганном картузе, заплатанной рубахе и портах с лямкой через плечо, набычившись, смотрел на пассажиров, прогуливающихся по перрону в ожидании удара станционного колокола. Дамы в огромных шляпах, в платьях, дорожных, тем не менее нарядных, господа в мундирах или чесучовых костюмах и в котелках. Мальчики в матросках и бескозырках с надписью «герой» и девочки, состоящие сплошь из бантов и лент, — вся эта праздная и праздничная публика, ведя беспечный и необязательный разговор, дефилировала туда-сюда вдоль поезда. Это, конечно, были «люди из 1 класса». Пассажиры из 2-го и 3-го и одеты были поскромнее, и выглядели озабоченнее: на станции они устремлялись за кипятком и дешевой снедью. Но Ванюшка и им завидовал: они куда-то едут, что-то их ждет, какие-то перемены… А может быть, счастье? Впрочем, такого слова в его лексиконе не было…

Две встречи особенно запомнились ему. Как-то раз на станции мимо него, как всегда глазеющего на поезд, прошли двое пассажиров — мальчик в форме гимназиста и девочка, вся в белом. Они были чуть постарше Ванюшки, а может, даже ровесниками; он, и по природе своей, и худо кормленный, был малорослым. Девочка с любопытством посмотрела на станционного босяка, и тот, в смущении опустив голову, начал большим пальцем ноги чертить по земле круги. Этот черный корявый палец, далеко отстоящий от своих собратьев, очень рассмешил девочку; не отрывая от него смеющегося взгляда, она что-то шепнула своему спутнику. Гимназист скривился брезгливо и начал цедить через губу какие-то странные слова:

— Рудимент… атавизм… питекантроп…

Ванюшка, естественно, не понял ни одного, но, уловив обидную интонацию, нахмурился. Он подумал, что скоро пойдет учиться и узнает и эти слова, и многие другие и сможет достойно отвечать на подобные высказывания. Но вслух неожиданно сказал:

— Ездиют тут всякие, только мусор после себя оставляют!

А в другой раз он увидел молодую женщину, барышню. Она не вышла, как многие, на перрон, осталась в вагоне. Сидела у окна и читала книгу. Настольная лампа с голубым абажуром окрашивала ее миловидное лицо в причудливый неземной цвет. На ней была простая белая блузка с глухим воротом, с медальоном на тонкой золотой цепочке, ее золотистые волосы были заплетены в косы и уложены в виде короны. Вдруг она подняла голову, посмотрела в окно и задумчиво улыбнулась. Ванюшка, конечно, понимал, что она не видит его со света, что улыбается прочитанному или каким-то своим мыслям, но, обманывая себя, решил, что улыбка предназначалась ему. И так ему сделалось хорошо, так сладостно, что в горле будто ком какой-то застрял и в глазах защипало. А в следующее мгновение бамкнул станционный колокол, и поезд, медленно набирая ход, повез незнакомку с загадочной улыбкой в неизвестные дали, в иные миры. Ванюшка часто вспоминал эту барышню, придумал ей — исходя из своего знания жизни — биографию, сделал ее учительницей. И верил, что когда-нибудь они встретятся, а может, даже будут работать в одной школе…

— Опять митингуют! — услышал он голос Ваньки Шкета и очнулся от раздумий.

Они пришли. Возле железнодорожного депо качалась толпа, над ней висел пар от дыхания и табачный дым. Ораторы взбирались на паровоз, сменяя друг друга, и выкрикивали свои речи. Мало что понимали не только мальчишки, но и взрослые. Одни призывали создавать какие-то советы, которым будет отдана вся власть, другие говорили, что надо воевать с германцами до победы, третьи советовали ничего не делать, а ждать указаний из Петрограда или Владивостока. Один рассмешил толпу, заявив, что поскольку в Спасском уезде большинство жителей украинцы, то надо порвать с Россией и воссоединиться с Украиной…

Уходили друзья с митинга оглушенные, бестолковые, с застрявшими в мозгах непонятными словами, дотоле не слышанными. Даже знакомые слова, например, «платформа» или «классы», звучали в странном контексте и оттого становились загадочными.

— Говорят не по-русски! — возмущался Ванька и недовольно кривил свою веснушчатую физиономию.

— Ничо, разберемся! — буркнул Ванюшка. — Пойдем зайдем к моему бате.

Бывая в слободке, он всегда ходил к отцу, жившему при станции. Иван родился в Харбине, куда в свое время Евдоким подался на заработки и где женился. Вернувшись в Спасское, работал на железной дороге и там на путях потерял ногу. Жена бросила его с годовалым сыном и уехала обратно в Харбин. Журбе пришлось уйти с работы обходчика и обучиться сапожному ремеслу. Мастером он оказался отменным, но все, что зарабатывал, сутками горбатясь в своей дощатой каморке, он, увы, пропивал, впадая в многодневные тяжкие запои; непонятно было, о чем он больше сожалел — об ушедшей жене или потерянной ноге. Дед Сергей и бабка Евдоха сочли за благо забрать Ванюшку к себе в Спасское.

Отца дома не оказалось.

— Наверное, тоже митингует где-то? — предположил Шкет.

— Ага, митингует… В трактире… — мрачно отозвался Журба. — Ладно, пидэмо до хаты.

Возвращались в село уже по другой улице, Базарной, но опять-таки мимо учительской семинарии. Ванюшка посмотрел на ее окна, наливающиеся червонным золотом заката, и подумал: «Поступлю! Теперь-то уж поступлю!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Первого октября семнадцатого года Иван Журба, которому было без одного месяца четырнадцать лет, стал семинаристом. Его и еще нескольких ребят из бедных семей приняли благодаря нажиму на директора со стороны фронтовиков. Спасские мужики, возвращавшиеся с войны, становились в те дни грозной общественной силой, с которой не могли не считаться местные власти.

После Февральской революции в С пасеке, как и в других городах России, возникло множество партий, союзов, клубов… Поветрие коснулось и семинарии: там был создан «Союз учащейся молодежи». Сначала он ставил перед собой простые цели: защита прав учащихся в извечных конфликтах с «халдеями», то есть преподавателями, требования отмены телесных наказаний, оставлений без обеда и т. п. Но когда к руководству «Союза» пришли ребята, нанюхавшиеся, как кокаина, подпольной литературы и возомнившие себя революционерами, требования ученической организации стали приобретать политический оттенок. Так, они потребовали отмены обязательной молитвы «о даровании победы славному русскому воинству». Не все их поддержали, семинаристы разделились на «оборонцев» и «пораженцев».

Иван оставался в стороне от политических страстей: обрадованный тем, что мечта его начала осуществляться, он полностью отдался учебе, и снова, как в церковно-приходской школе, его балльник пестрел пятерками. Дома тоже хватало работы: бабка с дедом часто прихварывали, поэтому хозяйство в основном лежало на его плечах.

Дед Сергей был неграмотным, но культурным мужиком: он знал множество сказок, песен, дум, а «Кобзаря» Тараса Шевченка шпарил наизусть целыми страницами. Особенно любил «Заповит», и, когда читал стихотворение — громко и «с выражением», — его маленькие голубые глазки заволакивало слезой.

Еще он очень любил, когда ему читали вслух — все равно что, и часто просил об этом Ивана. Вот и сейчас, заметив, что внук закончил письменную работу, отложил в сторону тетрадь и раскрыл том Гоголя, дед начинает прохаживаться около и как бы невзначай заглядывать через плечо.

— Читаешь? Це гарно. Читай, читай, набирайся ума… — Потом не выдерживает наставительного тона и просит почти по-детски. — А може, почитаешь нам с бабкой, Ваня? Будь ласка!

— Да читал я уже вам «Тараса Бульбу»!

— А ты ще почитай, не ленися. И сам наикраще запомнишь.

Ну что тут поделаешь, надо читать, ведь не отстанет! Дед Сергей слушает очень внимательно, приставив ладонь к уху, и очень бурно реагирует на услышанное: в одних местах он ударяет кулаком по столешнице, в других начинает сморкаться и тереть глаза тыльной стороной ладони. Бабка Евдоха во время чтения продолжает работать по хозяйству, но старается производить как можно меньше шума. Когда читка заканчивается, дед берет из рук внука книгу, бережно гладит переплет.