Журба (Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 9

— Солдатский?! — изумленно переспросил отец и, хлопая красными бугорками век, уставился на сына. Только сейчас он разглядел на нем военную форму. — Невжели забрили? Скильки ж тоби рокив? Почекай, почекай… Так ведь тильки пятнадцать! Як же ж так?

— Никуда меня не забрили! Я сам записался добровольцем в Красную гвардию. Ты хоть знаешь, что вокруг творится? Я был во Владивостоке, там каждый день интервенты высаживаются, их тыщи! А зараз вся эта кодла, особенно японцы, готовятся все Приморье захватить, к Спасску уже подходят… Вот все, кто могут, и встали под ружье…

Евдоким прослезился.

— Це, значит, ты замисть меня? Це я повинен… Стыд-то який…

Иван погладил его по плечу.

— Ну ладно, будет… Неважно, кто пойдет, ты или я, важно, что Журба не отсидятся на печке! Ты только не пей, прошу, не время сейчас пить.

— Не буду, сынку! Ей-Богу, брошу!

Журба-младший покачал головой: сколько раз он слышал эти клятвы.

— Слышь, батя, мне бы сапоги другие, эти велики…

— Сапоги? — встрепенулся сапожник. — Это мы зараз! — Он поднялся и заковылял по своей каморке, явно обрадованный тем, что может хоть чем-то услужить. Порылся в куче обуви, сваленной в углу, и протянул Ивану поношенные, но еще крепкие кирзачи. — А ну-ка примирь… Як, не жмуть?

— В самый раз. А эти я тебе оставлю. Дякую.

— Носи на здоровье. Они, звисно, стареньки, но я тоби зшию новые — гарные, фасонистые… Ось тильки матерьялу достану.

— Каблук сделай повыше, если можно, — смущенно попросил Иван.

— А як же, обязательно, — простодушно ответил отец, не распознав тайного желания сына казаться выше ростом, а увидев в этой просьбе всегдашнее пристрастие молодежи к моде, красоте…

— Ну, мне пора. До побачення, батя! Пока стоим здесь, буду заходить.

— Заходь, сынку, будь ласка.

«Заберу его к себе, когда вернусь с войны!» — думал Иван, шагая по вечерней улице.

Впервые в своей жизни Иван ночевал вне дома. В казарме. В длинном просторном помещении с цементным полом, с двумя рядами двухъярусных коек по обе стороны широкого прохода, с керосиновыми пятилинейными лампами по углам. Раньше здесь жили солдаты царской армии, а теперь красногвардейцы — вчерашние мастеровые, крестьяне, служащие, гимназисты…

Ивану, несмотря на дневную усталость — начинал на сенокосе, закончил в казарме — не спалось. Может, мешал храп, доносившийся со всех сторон, может, запахи разнообразные и малоприятные — нестираных портянок, карболки, сапожной ваксы, еще чего-то чужого, но скорее всего сон не шел к нему из-за новизны его положения и волнений, с ним связанных. Забылся он лишь под утро, и, казалось, только закрыл глаза, как над ухом кто-то гаркнул:

— Па-адъем!

Потом была перекличка. Ротный, лихой командир, из фронтовиков, но, видать, не дюже грамотный, водил пальцем по бумажке, шевелил губами и, наконец, выкрикивал хриплым прокуренным голосом фамилии. Чаще всего звучали украинские: большинство бойцов было из местных, из спассчан. Назывались, к немалому удивлению Журбы, и иностранные фамилии:

— Чжоу Люши!

— Красаускас!

— Яшар-Сулейман-оглу!

— Ты смотри, — восторженно шепнул Ивану сосед-гимназист. — Весь интернационал с нами заодно!

— Да, но против нас — тоже. Я во Владике насмотрелся… Тщедушный хохол по фамилии Тузюк, когда вызвали его, торопливым фальцетом выкрикнул:

— Ось туточки я!

Раздался дружный хохот, но ротный пресек его строгим взглядом.

— Отзываться коротко: «Я!» — и никаких отсебятных слов!

Ответом на следующую фамилию было молчание. Ротный повторил:

— Щедрый!

И снова молчание.

— Значитца, нет Щедрого? Навоевался уже, значитца, Щедрый?

И тут до Ивана дошло: да это же его выкликают! Он хотел объяснить командиру, что произошла ошибка, что он не Щедрый, а Щедрин, но вместо этого крикнул во всю силу легких:

— Я!!!

— Сперва мовчит як скаженный, потим кричит як оглашенный! — прокомментировал кто-то в строю.

— Отставить разговоры! Рррота… ррравняйсь… смиррр-на! Нале-во! Я сказал: налево, а не направо! О, Господи, сено-солома, аники-воины!.. Шагом… марш!

Рота направилась на плац. Строго говоря, это была не рота, а толпа, с трудом сохранявшая подобие колонны, бредущая как попало, хотя и старающаяся идти правильно, для чего многие забавно подскакивали на ходу, меняя ногу; толпа людей разного возраста, построенная не по росту, одетая и обутая кто во что горазд (всем обмундирования не хватило), но это было подразделение революции, одно из тысяч, созданных в восемнадцатом году вместо развалившейся русской армии.

Командиры, назначенные из числа фронтовиков, два дня учили новоиспеченных бойцов азам солдатской науки. Сначала это была шагистика на плацу, затем разборка и сборка оружия — в казарме. Заматерелые негнущиеся мужики с трудом выполняли строевые приемы, особенно такие, как маршировка, повороты на месте и в движении, выход из строя и т. п. Тут тон задавала молодежь, и одним из первых был Журба-Щедрый, росточком маленький, но ловкий и спортивный; он даже был удостоен похвалы отделенного.

Зато при изучении стрелкового оружия первенствовали уже взрослые. Одни раньше служили на действительной, другие были охотниками, а третьи — просто мастеровыми, привыкшими иметь дело с механизмами, поэтому быстрее молодых усваивали устройство винтовок и становились с ним «на ты». Вообще-то мальчишки тоже мастаки что-либо разбирать, но вот собирать бывает потруднее. Зато какое счастье испытываешь, когда все детали встали на свое место, когда прозвучал сухой щелчок контрольного холостого выстрела, а командир скупо сказал: «Ничо, молодца!»

Два дня все это продолжалось, на третий были назначены учебные стрельбы, но они не состоялись: в четыре утра батальон подняли по тревоге и спешным порядком погнали неведомо куда…

Чехословацкий легион, пополненный казаками атамана Калмыкова и насчитывающий семь тысяч штыков и сабель, вплотную подступил к Спасску, и их конные разъезды уже мелькали у реки Кулешовки, сразу за которой пролегла линия фронта. Красная гвардия, насчитывающая в своих рядах всего две с половиной тысячи наскоро обученных и плохо вооруженных бойцов, готовилась к защите родного города. Белыми командовал бывший начальник штаба Ставки Верховного Главнокомандования генерал Дитерихс, красными — бывший артиллерийский офицер из Владивостока, штабс-капитан Сакович. Таков был расклад…

Василий Сакович, высокий, худой, порывистый (в войсках ему дали кличку Журавель), целыми сутками пропадал на позициях, проверяя расстановку немногочисленных орудий и пулеметов, расположение стрелковых ячеек. Ходил он стремительно, казалось, поднимал за собой ветер, а, когда вертел в разные стороны головой на длинной шее, его пенсне пускало солнечные зайчики. Иногда он снимал его, клал в карман френча и вооружал свои близко сидящие к переносице глаза более мощной оптикой — биноклем.

Накануне боя Саковичу доложили, что к нему прибыло пополнение — отряд рабочих-горняков из Сучана численностью 400 человек. Сакович обрадовался:

— Мал золотник, да дорог! Теперь у меня будет резерв. А то все войска на передовой, в резерве — никого. Горняки — ребята крепкие, надежные, пустим их в дело в самый тяжелый момент…

Он, момент, наступил, увы, скоро, еще до боя. И рабочий отряд пришлось послать против… своих. Точнее, дезертиров. Накануне выступления чехословаков паникеры пустили слух о «силе несметной», о «таньках и еропланах», и многие красные гвардейцы стали бросать позиции и с боем брать поезда, уходящие на север.

Что мог сделать один главком, бегавший с револьвером и матом вдоль вагонов? Он мог застрелить одного-другого паникера, но как остановить целые подразделения? Пришлось призвать на помощь сучанскую дружину.

— Что же вы, братцы, — кричал один из рабочих дезертирам, цепляющимся за вагонные поручни, — мы шли к вам через тайгу, поспешали на подмогу, а вы же нас и бросаете! Это как? Али стыд не дым, глаза не выест?

Тем, на кого слово не действовало, приходилось отпускать по-пролетарски крепкую затрещину. В общем, мало-помалу порядок в рядах спассчан был восстановлен. А вскоре после этого и начался бой.