Сталинград - Гроссман Василий Семенович - Страница 19

Из шестиствольных миномётов они разрушили водопровод, они выпустили 500 снарядов по Сталгрэсу, они сожгли всё, что могло гореть, они уничтожили школы, аптеки, больницы. И пришли для них страшные дни и ночи, когда законом истории и волей русского солдата им определено встретить возмездие здесь, среда холодных развалит, во тьме, без воды, гложа конину, прячась от солнца и дневного света под жестокими звёздами русской декабрьскон ночи. Да, всё меняется, всё измелилось в Сталинграде. Справедлив и грозен закон истории, непоколебима воля наших сталинградских армий.

19 декабря 1942г.

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

Когда входишь в блиндажи и подземные жилища командиров и бойцов, вновь охватывает страстное желание сохранить навек замечательные черты этого неповторимого быта: эти светильники и печные трубы, сделанные из артиллерийских гильз; эти чарки из снарядных головок, которые стоят на столах рядом с бокалом из хрусталя; эту фарфоровую пепельницу с надписью: «Жена, не серди мужа» рядом с противотанковой гранатой; этот огромный матовый электрический шар в рабочем блиндаже командующего; эту улыбку Чуйкова, говорящего: «Ну да, и люстра, мы ведь, в городе живём», и этот том Шекспира в подземном кабинете генерала Гурова, с положенными на страницы очками в металлической оправе; эту пачку фотографий с надписью, «папочке» на исчерченной красным и синим карандашам карте; этот подземный кабинет генерала Крылова с добротным письменным столом, за которым шла великолепная работа начальника штаба. Все эти самовары и патефоны, голубые семейные сахарницы и круглые зеркала в деревянных рамах, висящие на глиняных стенах подземелий, — весь этот быт, мирную утварь, вынесенную из огня горящих зданий, это пианино на командном пункте пулемётного батальона, где играли музыкальные пьесы под рёв германского наступления. И этот высокий благородный стиль отношений, простоту и непосредственность людей, связанных узами крови, памятью о павших, величайшими трудами и муками сталинграйскик боёв. Когда командующий 62-й армией разговаривает со связным и связной разговаривает с командующим, когда телофоннст заходит к начальнику штаба проверить слышимость аппарата, когда командир дивизии Батюк отдаёт приказ красноармейцу, а командир роты докладывает Михайлову, командиру полка, о ночном бое, — во всём, в каждом движения, в каждом слове и взгляде ощущается этот особый стиль высокого достоинства, стиль, совмещающий в себе железную беспощадную дисциплину, где по одному слову тысячи людей поднимались на смерть, и одновременно братство и равенство всех сталинградцев: генералов и бойцов. Пусть эту черту, этот стиль не упустят те, кто будет писать историю сталинградской битвы.

Не раз слышалось о том, как создавалась великая сталинградская оборона, как цементировалась она. Это — слава нашему человеку, слава его мужеству, терпению, его способности к самопожертвованию.

Среди многих условий, определивших успех нашей оборони, следует на одно из почётных мест поставить умелое руководство 62-й армией. О ней нужно рассказать нашему читателю. Командующий Чуйков, член Военного Совета Турин и начальник штаба Крылов были не только военными руководителями операции, они являлись и духовным стержнем сталинградской битвы. Эти особенности, это своеобразие в руководстве Сталинградской обороной нужно выделить и отметить. Не только ясная, спокойная военная мысль, не только беспощадная воля н упорство нужны были для руководства 62-й армией. В это великое дело нужно было вложить всё сердце, всю душу. И суровые приказы в дни октября часто шли не только от разума, но и от сердца. И эти суровые, холодные приказы, продиктованные сердцем, как пламя жгли людей, поднимали их на сверхчеловеческие подвиги самопожертвования и терпения, ибо в те дин человеческих подвигов было мало для решения задач, стоявших перед бойцами 62-й армии.

Военный совет армии делил с бойцами все тяжести обороны: восемь раз переезжал командный пункт армии. В Сталинграде знают, что значит пореезд КП. Это значит попадание бомб и прицельный огонь автоматчиков. Сорок работников штаба погибли от миномётного огня в блиндажах Военного совета. Была одна страшная ночь, когда тысячи тонн горящей нефти выбивались из недожжённых немецкими снарядами хранилищ и с рёвом устремились на блиндажи Военного совета. Пламя поднималось на высоту 800 метров. Волга запылала, вся покрывшись горящей нефтью. Горела земля, огненные потоки стремительно срывались с крутого обрыва. Начальника штаба генерала Крылова, работавшего в своём блиндаже и лишь по страшному жару заметившего, что кругом всё пылает, в последнюю минуту сумели перетащить через огненную реку. Всю ночь Военный сосет простоял на узкой кромке берега среди ревущего чёрного пламени. Командир гвардейской дивизии Родимцев послан к месту пожара бойцов. Они вернулись и доложили, что Военный совет ушёл.

— На левый берег? — спросили их.

— Нет, — ответили бойцы, — ближе к переднему краю.

Бывали дни, когда Военный совет находился ближе к противнику, чем командные пункты дивизия и даже полки. Блиндажи сотрясались так, словно находились в центре мощного землетрясения. Казалось, что могучие брёвна скрепления огибаются, словно эластичные прутья, земля ходила волнами под ногами, кровати и столы приходилось прибивать к полу, как в каютах кораблей во время бури. Бывало, что посуда на столе рассыпалась на мелкие черепки от постоянной вибрации высокой частоты. Радиопередатчики отказывали, многочасовая бомбёжка сотрясала эмульсию в лампах. Уши уже пе воспринимали грохота, казалось, что две стальные иглы проникают в ушные раковины и мучительно давят на мозг. Вот в такой обстановке проходили дни. А ночью, когда стихла бомбёжка, командарм Чуйков, сидя за картой, отдавал командирам дивизии приказы, Гуров неожиданно появлялся спокойный, дружественный, в дивизиях и полках, Крылов вёл свою работу над картами, таблицами, планами, писал доклады, проверял тысячи цифр, думал. И все они поглядывали на часы и вздыхали: «Вот и скоро рассвет, и снова валтузка».

Вот те условия, в которых работал Военный совет 62-й армии. Эти условия были необычайны. Когда я спросил Чуйкова, что было самым тяжёлым для него, он, не задумываясь, ответил: «Часы нарушения связи с войсками. Представляете себе, бывали дни, когда пемцы обрывали всю проволочную связь с дивизиями, радио переставало работать от сотрясения эмульсии в лампах. Пошлёшь офицера связи — убивает, пошлёшь другого — убивает. Всё трещит, грохочет, и нет связи. Вот это ожидание ночи, когда можно наконец связаться с дивизиями… Не было для меня ничего страшней к мучительней этого чувства связанности, неизвестности».

Мы беседуем с командиром долгую декабрьскую ночь. Иногда Чуйков прислушивается и говорит: — Слышите, тихо? — И, смеясь, добавляет: — Честное слово, скучно.

Он высокий человек, с большим тёмным, несколько обрюзгшим лицом, с курчавыми волосами, крупным горбатым носом, большими губами, большим голосом. Этот сын тульского> крестьянина Чуйкова почему-то напоминает генерала далёких времён первой отечественной войны. Когда-то он был рабочим в шорной мастерской в Петрограде, вырабатывал «малиновый звон». Девятнадцатилетним юношей он командовал полком во время гражданской войны. С тех пор он военный.

Слушая его рассказ, я думал о том, что в этом человеке. Сочетались черты военного и романтика. Для него обороны Сталинграда не была одной лишь военной проблемой, пусть даже первостепенного стратегического значепия. Он переживал и ощущал романтику этой битвы, жестокую и мрачную красоту её, поэзию войны, поэзию смертной обороны, к которой он обязывал железным приказом командиров и красноармейцев. Для него эта битва за Сталинград была торжеством и величайшей славой русской пехоты. Когда чёрные страшные силы немецкой авиации и танков, артиллерии и миномётов, собранные фон Боком. Тодтом и Паулюсом на направлении главного удара, обрушивались всей тяжестью на линию нашей обороны, когда в чёрном дыму тонуло солнце и гранитный фундамент зданий рассыпался мелким песком, когда от гула моторов танковых дивизий колебались подточенные стены зданий и казалось, нет и не может быть ничего живого в этом аду, — тогда из земли поднималась бессмертная русская пехота.