Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 4

— Друг Мухамед! Даешь тысячу?

— Ну, зачем… Тысячи у меня нет. Тысячу тебе даст хан… если сделаешь по его повелению.

— Что? Переменить веру? От родной Руси отказаться?

— Эх, Афанази! До Руси еще надо три моря плыть. А тысячу золотых — хан тебе завтра же в руки…

— Не говори! Слушать не хочу!

— Ай, беда… Вот это хуже всего, когда человек слушать не хочет.

— Что ж мне теперь? Топиться?

— Ну, зачем топиться… Умереть всегда успеешь. Лучше я поеду, хана попрошу. Он мне много должен за товары. Дам отсрочку — смягчится ханово сердце.

— Друг истинный! Добрая душа! Уломай его, рыжего черта. Когда-нибудь и я тебе пригожусь…

— Ну, зачем хана ругать? Его дело царское. Поеду, поклонюсь. Три года отсрочки дам. Это средство верное.

Верное средство помогло. На другой день Афанасий Никитин, оседлав похудевшего Ваську, рысцой выезжал за узорные городские ворота. Жалко ему было гнать голодного коня, но уж больно надоел ненавистный Джунир, не терпелось с ним развязаться. К тому же и дождь шел на убыль.

— Зачем торопишься? — уговаривал Мухамед. — Дожди скоро кончатся. Поживем в Джунире, — познакомлю тебя со здешним купечеством, дела сделаем… Хан теперь тебя любит…

— Спасибо тебе, Мухамед-ходжа! Век не забуду твоей услуги!.. Только ты меня не унимай, — твердил Афанасий. — Не могу я этого города видеть. Жители здесь все злодеи, женщины — бесстыдницы, кругом ложь, воровство, разбой…

— Ну, зачем так говоришь? Ты еще ничего не видал. Поживешь побольше, — другое скажешь, — возражал хоросанец.

— Нет, Мухамед-ходжа! Нет, друг ты мой добрый! — повторял Афанасий Никитин. — Нечего мне, торговому гостю, здесь делать. Обманули псы-хоросанцы; насказали небылиц, будто всякий товар здесь дешев. А нет для нас годного ничего…

— Ай, ай! Неладно мыслишь, Афанази-ходжа! Не псы тебя учили, — я тебя учил торговать. Здесь черный перец дешев и лаки, красная краска дешева. Отвези на Русь — богатый будешь, — терпеливо толковал добродушный Мухамед.

Афанасий в раздумье качал головой.

— Правда твоя, перец дешев и краска дешева. А не ближний путь. Пока до Руси довезу — сколь пошлин переплачу! И по морям разбойники рыщут, торговых людей грабят…

— Несчастья бояться — счастья не видать. Торговому гостю грабители не помеха, — рассуждал Мухамед, поглаживая крашеную душистую бороду. — Хочешь большого богатства, — не бойся большого пути.

— Верю, верю тебе. Только ни дня здесь не останусь. Спасибо, друг, за все — и прощай, прощай… Ну, Васенька! Шагай, не робей! Вышагивай! Пойдем теперь на город Бидар. Что было — видали, что будет — увидим.

Васька потряхивал головой и бодро шагал по незнакомой дороге.

Вот уже месяц шел Афанасий Никитин по неведомым путям, по неведомой стороне. Иногда садился на Ваську верхом, а больше вел его в поводу, боясь измучить коня. Русский путник не мог надивиться — как неудержимо оживала, хорошела индийская земля. Кончился период дождей; их волшебная сила исцелила почву, пересохшую от жажды, и на глазах прохожего унылые сухие равнины превращались в цветущий и сочный сад. Земля покрылась пестрым ковром цветов; немолчной музыкой заиграли быстрые ручьи. Не раз случалось Афанасию подсмотреть, как важно гуляют по зеленой долине яркоперые разноцветные птицы, задумчиво, деловито набирая в изогнутый клюв прозрачную воду; и только топот Васькиных копыт заставляет их неторопливо вспорхнуть или просто перебежать на другую сторону ручья. «Смотри-ка! Нисколь не пуганые! — указывал Афанасий Ваське. — А цветастые! Ровно в сказке: на ветвях сидят птицы райские, поют песни царские. До сказочных краев добрели мы, Вася, с тобой!» Васька круто гнул шею и косился большим черным глазом на непуганых птиц. А птицы кричали зловеще, пронзительно — на царские песни отнюдь не похоже, — и перья у них переливались зеленым, красным, синим и желтым. «Ну, красота! Ах, и красота же! — не унимался Афанасий. — Эх, изловить бы парочку… на Русь бы отвезти… Стой, брат! А это кто же? — перебивал он себя. — Зверьки такие? Али людцы-человечцы? Гляди-ка, гляди, до чего уродствуют!» Мелкие длиннохвостые обезьяны бесстрашно выбегали на дорогу, кувыркались, смеялись, сверкая белыми зубками, дразнились, грозились, а то и швыряли в путника орехом, бананом. Афанасий сперва обижался, потом привык. Порой на смену обезьянам появлялись из лесу доверчивые газели с красивыми, как у женщин, черными большими глазами. Не сводя с всадника кроткого взгляда, они бежали следом за Васькой, выхватывали на бегу кусочки лепешки из рук Афанасия. «Гляди, какие добродушные! — умилялся тот. — Будь поближе, отвез бы я эдакую козочку в Тверь, сестренке Дунюшке подарил бы — она у нас до всякой скотины охоча…» И глаза его омрачала неодолимая грусть — спутница светлых воспоминаний.

На пути нередко попадались сложенные из камня многоярусные постройки и огромные каменные статуи с непонятными надписями. Это были индийские монастыри с древними памятниками. Афанасий дивился, как густо Индия населена. «В день встречалось по три города, а в иной день и по четыре, — записал он в заветной тетрадке. — Сколько ковов, столько и городов». Ков — Афанасий запомнил это слово — означал переход в 10 верст (по нашему счету — 12 километров). Он записал также, что «земля весьма многолюдна». Позади осталось много больших городов и без числа малых деревушек; и даже в малых деревушках, не говоря уж о больших городах, всюду он видел отличных умельцев, искусных рукодельных людей. Миновал он такие деревни, где все жители сплошь занимались одним ремеслом: деревня кузнецов, деревня плотников, деревня горшечников; до тысячи семейств существовали одним делом, соперничая друг с другом в красоте и четкости работы. Проходил он и кипящие жизнью города, где неутомимые ткачи, прядильщики, красильщики, оружейники на глазах у прохожих вырабатывали несказанной красоты шелка, парчу, вышивки, ковры, покрывала, чеканное оружие, расписную посуду. Встречались на пути Афанасия великолепные сады и парки; а в городах он видел множество лавок зеленщиков, торговцев фруктами и цветами; и дивился путник пристрастию индийцев к цветочным гирляндам, и любовался, как черноокие девушки быстро, красиво и ловко плетут своими длинными пальцами пышные и яркие венки.

Видел он, как индийские люди перегоняют вино из фруктов, из сахарного тростника. Видел, как варят несложные кушанья из риса, пшеницы, проса и кукурузы, как готовят благовонные мази, духи, притирания из цветов и из трав, сандаловую краску и пудру — из коры сандалового дерева, лекарственные снадобья — из незнакомых пахучих корней и стеблей.

Видел, как учителя обучают детей под открытым небом, выводя палочкой на песке рисунки, буквы и знаки. Видел, как — тоже под открытым небом — лечат врачи, оперируют хирурги, как, громко хваля свой товар, норовят всюду поспеть разносчики и торговцы, как достигают высшего в своем деле совершенства музыканты, актеры, танцоры, жонглеры, акробаты, показчики кукольных театров… Видел все, и сердце его все больше переполнялось любовью к этому искусному, усердному, трудолюбивому и красотолюбивому народу.

Идти было легко: дороги содержались исправно, часто попадались постоялые дворы, а кое-где и больницы для путников. Язык хинду оказался близок к персидскому, и Афанасий быстро им овладел; он уже мог вести довольно сложные разговоры с местными жителями. Он запомнил много мудрых изречений, услышал много древних преданий. И глубокое уважение к этому мудрому, памятливому, мыслящему, благородному народу все более овладевало его душой.

Намеченный путь близился к концу; вдали на розовом вечереющем небе обозначились темные стены и башни — это виднелся Бидар, большой древний город, столица южноиндийского государства Декан. В Бидаре положил себе Афанасий сделать остановку; здесь, по слухам, многолюдны базары, богаты купцы — можно будет поразузнать про товары, про цены: авось и удастся что-нибудь закупить. Пора уж, пора бы делом заняться! Деньги на исходе, а пропитание в дороге недешево стоит. «Один я человек, — записал Афанасий в своей тетрадке, — но в день на еду идет по два с половиной алтына. Да еще ни вина, ни меду не пробовал… Жить в Индостане — значит израсходовать все, что имеешь». Ваську прокормить — тоже расход оказался немалый. «Разоритель ты мой! — ворчал Афанасий, похлопывая коня по крутой шее. — Год кормлю тебя, шестьдесят восемь футунов на тебя издержал… А продавать неохота. Настоящей цены не дают, задешево не уступлю». Конь пофыркивал, чуя, что близок отдых.