Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 9

Чандака умолк. Молчал и Афанасий. Голубая луна плыла высоко-высоко, звезды тонули в ее прозрачном сиянии. Тысячью голосов, сухой и звонкой музыкой стрекотали отовсюду цикады. На земле царила жаркая, благоуханная, невыразимо прекрасная индийская ночь.

Афанасий поуспокоился после своего рассказа. Страшные видения отступили от него, отошли в прошлое, в отболевшее. Теперь бы только отдышаться ему, отдохнуть у этих сердечных милых людей, отойти бы душою и телом от непосильных своих испытаний… А потом… А что же потом?

Афа-Нази! Афа-Нази! — пристает Калабинга. Заискрились озорством черные большие глаза, вся трепещет девчурка от радости: вот ведь одолела-таки, запомнила новое чуждое имя!

— Афа-Нази! Послушай меня, Афа-Нази!

— О чем щебечешь, Воробушек?

— Куда теперь пойдешь ты, Афа-Нази? Ведь еще не закончен твой путь?

— Камала! Камала! Не беспокой гостя…

— Я не беспокою его, диди[1], мне только надо узнать: куда пойдет он дальше?

Дальше? Да разве он еще не угомонился? Не отходил себе ног? Не вымотал беспокойного сердца? Разве еще дальше поведет его неутомимая мечта?

— Афа-Нази! Куда?..

— Сам не знаю, Воробушек. Конечно, если правильно рассудить, — еще много чего не видал я. Вот, говорят, на восход и на полночь[2] отсюда будут страны Чина с Мачиной. Там мужики волосы заплетают по-бабьи — в длинную косу. Они ткут шелка — словно месячный свет прозрачные. Они лепят из белой глины посуду тоньше яичной скорлупки…

— Правда! Правда! Я сама видела: на базаре желтолицый мужчина с длинной черной косой продавал такую посуду…

— Ну вот, видишь… А то еще — дальше на полдень[3]— лежит остров Силян. А на нем высокая гора, и родятся в ней драгоценные камни: алые рубины, темнокрасные гранаты, белые кристаллы, черные агаты, светло-зеленые бериллы.

— Вот красиво-то! Афа-Нази, ты принесешь мне чудесных камешков? Хоть горсточку, да?

— Погоди, Воробушек, не чирикай… Слышал я еще про город Райчур. Он лежит далеко отсюда, на полдень. За этот город много воевали индийские и арабские цари. Потому что там рождение дивных алмазов. Есть алмазы старой и новой копи; есть копи черных и есть копи белых алмазов, и есть такие, что сияют всеми цветами, будто радуга с неба сошла…

— Ах, как прекрасно! Ты там еще не был? Ты пойдешь туда, Афа-Нази?

— Не знаю, Воробушек мой веселый, куда поведут меня неуемные очи…

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ой! Люди добрые! Что же это? Кто так на крыше хохочет? Хозяин! Чандака! Кто у тебя на крыше?

— Не пугайся, наш милый гость. Это ночная птица Гукук, пролетая над городом, села на нашу кровлю.

— Птица? Да точно ли птица? Как хохочет! Ни дать ни взять — нечистый дух, будь помянут не к ночи…

— Отец! Отец! Скорее на кровлю! Надо убить зловещую птицу!

— Что ты, Чандра! Разве я мальчик, чтоб гоняться за птицей по кровле?

— Отец, убей ее! Убей вестницу зла! Она накличет нам горя! Смерть придет в тот дом, на который присела недобрая птица…

— Чандра! Спокойствие! Смерть неизбежно придет, когда ей назначено, и без ошибки найдет ту дверь, куда ей надо войти. А птица Гукук сама не рада, что дарован ей мерзкий голос. Она бы хотела спеть нам сладчайшую песню, но не в ее это воле, и вместо дивного пения она извергает лишь злобный хохот.

— Батюшки мои! Люди добрые, ну и кличет же птица! Ажно мороз до костей пробрал…

— Не смущайся, друг Афа-Нази, испытанный в огорчениях, неколебимый в бедствиях человек. Успокой встревоженное сердце: страшноголосая птица уже улетела.

Как-то само собой вышло, что Афанасий совсем перебрался в дом Чандаки.

Хорошо ему жилось с индийскими друзьями; так хорошо, так спокойно и мирно, будто он у себя в родимой Твери, под одним кровом с близкими сердцу. Нравилось, очевидно, и Ваське стоять тут у хижины, в тени тамариндов; он радостно фыркал, когда ласковая Чандра подносила ему чашу вареного гороху, и покорно подставлял голову, когда бойкая Камала ловкими пальчиками вплетала яркие цветы в его челку.

Афанасий записал для себя в заветной тетради: «Подружился с индианами и сказал им, что я не басурманин, а христианин, имя мне Афанасий, а по-басурмански звали меня Ходжа Юсуф Хоросани; и они не стали ни в чем от меня таиться, ни в еде, ни в торговле, ни в обрядах, ни в других вещах; и женщин своих не стали от меня скрывать».

Чандака был человек, умудренный жизнью, много испытавший на своем веку. Беседуя с ним, Никитин узнал, что обширная страна Индия состоит из множества больших и малых независимых государств и они непрерывно и свирепо воюют между собой. Этими раздорами воспользовались иноземцы. Приблизительно за двести лет до путешествия Афанасия Никитина на Индию хлынули персидские и арабские войска. Мусульманские завоеватели поработили Индию. Теперь на всех престолах индийских царств сидят цари-чужеземцы — в большинстве это потомки хоросанских знатных родов персидского племени. Они окружили себя вельможами-хоросанцами, и эти хищные и жадные правители обирают и разоряют трудовой индийский народ. Чандака рассказывал, что после долгих многолетних войн, после того как по мирным полям Индии прошли мощные армии завоевателей, в стране не раз возникал жестокий голод. Вместе с голодом приходили болезни, от которых погибали сотни тысяч людей. В голодных деревнях начиналось людоедство. Пред лицом страшной смерти родители продавали в рабство своих маленьких детей, тысячи бедствий обрушивались на беззащитный народ. «Вот ужас войны! — говорил Чандака. — Ужас ее в том, что люди гибнут не только от пролития крови, но от разорения, истощения и неустройства жизни; война — мать, а дети ее — голод и нищета».

— Вот так погибла и моя Камала, моя верная, преданная и добрая жена, мать моих дочерей, — рассказывал Чандака. — Она погибла оттого, что слишком обильны были наши труды и слишком скудна пища. Да и из того немногого, что могла бы употребить для себя, большую часть она отдавала детям: подрастающей Чандре и крохотной крикунье Камале. Да, да! Им все, а себе — почти ничего. Такова радость матери. Но за эту ее радость дети заплатили печалью сиротства. Моя Камала была скромна и благочестива, она никогда не отказывала в подаянии брамину (священнику) и от малой нашей еды всегда часть выливала в огонь — в жертву богам. И все-таки боги не пожалели ее, а брамин от старости разучился молиться, или его молитвы не доходили до божества. И моя Камала покинула нашу земную жизнь с тем, чтоб дождаться меня там, в загробном мире, куда каждый из нас придет в свой черед. Я согревал ее холодеющие руки; я хотел снять с этих рук золотые браслеты, чтоб купить ей — да, ей, не нам! — хлеба, мяса и масла. Но она сказала: «Нет! Нет! Этим ты уже ничего не спасешь и не отсрочишь: предназначенное свершится». И велела позвать малютку Чандру — ей было не больше восьми, и она только первый год носила свое брачное сари — ведь у нас до семи лет девочки ходят без одежды. И умирающая мать надела на тонкие ручки ребенка свои золотые браслеты и сказала: «Их когда-то отдала мне моя мать, перед тем, как покинуть меня навсегда, и я никогда в жизни с ними не расставалась. А теперь я покину вас — и вот все, моя старшая дочь, что я могу тебе оставить. Кроме моей любви, которая не умрет…»

— Которая не умрет, — повторял Чандака, а Никитин, вытирая глаза, промолвил:

— Любовь-то не умрет, а мать-то у сирот померла…

И добавил задумчиво:

— Видно, не сладко житьишко простому народушку во Индии богатой…

Вдвоем со своим новым другом Никитин обошел город Бидар. Среди города высилась царская цитадель — крепость, обнесенная высокой стеной с семью огромными воротами. Никитин со своим проводником хотел пройти в ворота, но их не пропустили: под аркой ворот дежурили вооруженные стражи и писцы-кафиры; каждого проходящего опрашивали и записывали его имя и зачем идет; иностранцев же вовсе не пропускали. Только издали подивился Афанасий на прекрасные дворцы с башнями и куполами, облицованные разноцветными плитками и расписанные золотом. По голубым и зеленым изразцам вилась кудрявая вязь арабских надписей. Чандака объяснил, что на стенах дворцов выведены золотом изречения из Корана — священной книги мусульман. Бидар — это столица индийского государства Декан, а владыка Декана, молодой царь Махмуд из персидской семьи Бахманидов, — мусульманин. Поэтому, кроме сверкающих золотом дворцов, он построил в своей крепости великолепную мечеть с шестнадцатью колоннами и приступает к постройке огромной школы; там будут кельи для студентов, трехэтажные залы для занятий, будет библиотека, для которой уже собрано больше трех тысяч рукописных книг.