Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 49

За стол рассаживаются без чинов, и мы, дети, вместе с ними. Неловко, страсть!

В нашем возрасте если и празднуют со взрослыми, то за отдельным столом. Этикет!

А тут… неловко, страсть. Но и иначе никак, потому как хоть мы и дети по возрасту, но я — репортёр, печатаюсь уже, притом в серьёзных изданиях.

Пусть не по паспорту, но по жизни — взрослый. И им неловко, на меня глядючи, водку под селёдку в себя заливать, и мне на это глазеть. А иначе — никак!

Наденька писательница признанная, в Европах печатается. Британия, САСШ, Германия, с французами переговоры. Счётец в банке с пятью ноликами, опять же. Не бесприданница! Сама притом. Своим умом, своим талантом.

Ребёнок? Да! Но ведь зарабатывает! Признанный писатель! Казус? Снова да. Сидит, щеками полыхает, но молодец, держится. Будет потом разговоров в гимназии!

Санька. Сперва «Хвост Трубой», а с недавних пор и другие книги иллюстрирует. Как-то легко его рисунки ложатся в книжный да газетный формат, да и читатели его любят. И художник, да…

Маразли, оказывается, и в Москве очень даже знают. Уважают. И если такой человек… надо приглядеться.

Пригляделись: любимый ученик Левитана, другие мастера из Училища благоволят. Не мастер ещё, сильно не мастер, но безусловно — будет. Никто не сомневается.

И немножечко — уже. Сам Маразли!

… — солянки попробуй, Антоша, — угощает Чехова хозяйка дома совершенно по-свойски, — Татьяна расстаралась, специально под твои вкусы.

— Н-да? Пожалуй… — горнишная с видом именинницы налила ему, притом половник держала с такой превеликой важностью, што никак не меньше, чем маршальский жезл! — и правда, очень вкусно.

Татьяна сияет и оглядывается, все ли видали её триумф? Антон Палыч у неё в любимцах, отношение самое трепетное.

— … под селёдочку, — Владимир Алексеевич сооружает какой-то хитроумный крохотный бутербродик для раскрасневшевося Посникова, — и… ам!

Доктор права и одни из редакторов «Русских Ведомостей» в одном лице, с наслаждением закусывает засунутым в рот бутербродиком.

— Твоя правда, — закатив глаза от наслаждения, соглашается он с Гиляровским, едва прожевав, — после калганной — чудо, как хорошо! Симфония вкусов истинная!

— … непременно, непременно зайди! — хором убеждают Чехова Станиславский с Немировичем-Данченко, — приложи руку на пульс пьесы! И Оленька[51] будет…

Антон Палыч в некотором сомнении, но наконец соглашается, поведя носом при упоминании неведомой мне Оленьки. Выпили за успех «Чайки», стали обсуждать што вовсе уж профессиональное, театральное.

Частят рюмашками мужчины, но этак символически, чуть не на самом донышке толстостенных стопочек. Выпили. И закусили со смаком! Не пянства ради, а сугубо для аппетиту.

Раскраснелись скоро, чуть свободней держатся, но без пьяной развязности. Знают меру! Да и как не знать, когда люди взрослые, да с такой закуской?!

— … и такой-то загорелый приехал, — рассказывает Мария Ивановна Юлии Алексеевне и Степаниде Фёдоровне, — что и не узнала-то сразу! Бурлак-бурлаком, волосы выгорели, а похудел как…

Прислушиваюсь… о похождениях супруга рассказывает. Ну это да! Приключенисто живёт опекун. Не на один том совершенно майнридовских приключений наберётся, притом даже и без врак!

Начиная от скитаний в детском ещё возрасте, заканчивая двумя войнами и неприятностями с полицией, да ничуть не разовыми. А трущобы? Приключения с контрабандистами? Работа на фабриках? Столько томов написать можно, что хар-рошую такую полку займёт!

У меня столько… Задумываюсь, и прихожу к выводу, што не всё ещё потеряно!

Сидеть за столом часами умею, но не люблю. Довольно быстро поев, выдержал несколько раундов светских бесед и расспросов, да и отсел из-за стола.

Гитару в руки, да и наигрываю себе тихохонько романсы — для фона, под настроение.

— А не спеть ли нам песню? — Предложил баском раскрасневшийся Владимир Алексеевич.

— О любви? — вырвалось у меня, на што Мария Ивановна кивнула благосклонно. А што? Наелись, напились, теперича можно и для души чего-ничево!

… — дорогой длинною, да ночью лунною, — самозабвенно выводили гости, — да с песней той, что в даль летит, звеня. Да со старинною, да с семиструнною, что по ночам так мучила меня!

— … ух ты! — Мария Ивановна, раскрасневшаяся и довольная, обмахивается краем шали.

«— В этом времени петь любят» — выдаёт подсознание, с чем я и соглашаюсь. И умеют!

Певцы подустали, тем паче петь с набитыми животами не так-то просто. Но распирает! Хочется, штоб душа развернулась и свернулась!

Переглядываюсь с Санькой, и он сходил за скрипкой. Неплохо уже умеет, да и стесняться почти перестал.

— Не для меня… — трогаю я струны, и брат начинает тихохонько водить смычком по струнам, — придёт весна, не для меня Буг разойдётся, и сердце радостно забьётся в восторге чувств не для меня!

— Вот же дал Бог голос, — читаю невзначай по губам Посникова, но быстро растворяюсь в игре и пении.

А потом… да и куда без них?! Еврейские мои песни, разошедшиеся широко не только по Одессе, но и неожиданно — по Москве. Низкий жанр? Да! А поют все. И фыркают.

— … оц-тоц, первертоц, — задорно выводили гости, а разошедшийся Исаак Ильич даже и пристукивал тростью в такт, — бабушка здорова!

— Оц-тоц… — Станиславский не выдержал и встал, пытаясь вслед за мной повторять танец. Ничегошеньки не получается, но веселья!

— Оц-тоц…

Потом Надя читала новые, ещё не пошедшие в тираж, рассказы о сэре Хвост Трубой, и ево похождениях. Хохот! В лицах читает, выразительно. Талант чтеца у неё мощный, нешуточный — если уж даже сам Станиславский признаёт, безо всяково снисхождения к возрасту и родне.

У Антон Палыча слёзы на глазах от смеха, Исаак Ильич улыбается мечтательно, слушая о похождениях мохнатово рыцаря. Кажется, будто он сам стал хвостатым сэром, следуя по кошачьим королевствам и феодам, расположившимся в старинных московских переулках и двориках.

Татьяна потихонечку разбирает стол, а Санька пристроился с мольбертом делать эскизы. Жадно рисует, торопливо. Взахлёб!

Общая композиция… листок отправляется в папку. Головы гостей… Татьяна с посудой, начертанная вовсе уж схематично. Образы! Потом уже основательно будет рисовать.

Левитан заинтересовался, и вот уже голова к голове обсуждают што-то. Исаак Ильич забывает в такие минуты даже о больном сердце, которое последние месяцы напоминает о себе почти беспрерывно.

Лицо светлое, глаза сияют… нимб?! Трясу головой… ан нет, показалось, Татьяна пронесла самовар, и от его начищенного бока отразился лучик света за головой художника. Но до чево же символично!

Надя тем временем закончила читать, и разговоры скакнули на шалости, да о домашних любимцах. Я же никак не могу отделать от мысли, будто што-то забыл… Левитан чуть повернулся, улыбаясь… ну точно!

Забрав бесцеремонно несколько листков и карандаш, начинаю по памяти набрасывать эскиз тово, привидевшегося. Пусть я и ни разу не художник, но мал-мала умею, и говорят — интересно и самобытно. Да и Училище снова посещать начал, вольнослушателем. Так што…

Юлия Алексеевна встала чуть сзади, наблюдает. Повернулся к ней на мгновение, да улыбнулся. Она в ответ, но так как-то… грустно, што ли…

— Исаака Ильича желаешь нарисовать? — в голосе-то сколько почтения к художнику!

— Агась! Кхм… то есть да! — и замысел свой объясняю, да про нимб, — … понятно, што почудилось, но до чево же символично!

— А я вот я не уверена… — тихо ответила она, — переведя взгляд на художника.

Может, и не сам нарисую… не знаю! Саньке потом покажу да обскажу, небось интересно будет попробовать. Да и сам… почему бы и не да?!

— Идёт, — вполголоса сказала Двойра Сралис, и разговоры вокруг колонки стихли, штобы тут же возобновиться с новой силой и старой темой.

И главное, к концу очереди встаёт всегда, а морда лица такая постная и невинная, шо прямо… Уу! Лимоном бы её накормить! С уксусом!