Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 61

Лицо его дышало искренним любопытством и мучительным ожиданием ответа от куда как более просвещённого Павла Андреевича. В глубине маленьких серых глаз мелькнули вроде бы искорки веселья, но…

… показалось, решил земец, принимаясь за обсуждение столь непростого вопроса. Точно показалось!

Прибывший паломнический поезд прервал эти рассуждения. Павел Андреевич, направившийся было чинно к вагонам, оказался подхвачен человеческой волной, и оставлен стоящим у окна в несколько потрёпанном виде.

Разделения на первый и второй класс в поезде для паломников нет, как нет и пронумерованных мест. Кто куда успел, тот там и сел… или встал, в изрядной притом тесноте. С некоторой досадой земец отметил, что его знакомец устроился куда как комфортно, втиснувшись у окна, и уже начавший разговор с данными Богом попутчиками.

Состав дёрнулся и поехал. Все перекрестились, как по команде, обратив свои взоры в окна, где начали проплывать знаменитые сады Яффы.

— Земля эта полна молоком и мёдом, — хорошо поставленным голосом сказал паломник, одеждой несколько схожий со странствующими монахами, — камни везде, но ты полей их, и соберёшь трижды три урожая!

Вскоре за окном начали проплывать поля, на которых, несмотря на середину ноября, што-то зеленело, и возились феллахи. Народ крестьянского звания начал обсуждать тонкости здешнего земледелия, да вздыхать о собственных неудобьях.

— Пусть и жарища такая, што не приведи Господь, — обморочно говорил выцветший старец, отправленный миром в Палестину отмаливать грехи всей общины, — но благодатная землица, как есть благодатная!

Тряся седой головой, и щедро делясь с соседями перхотью, вшами и мудростью, он зудел комаром. Фальцет человека, давно переставшего быть мужчиной, ввинчивался в уши, и будто забирался даже под кожу, раздражая сами нервы.

— … ни валенок, ни дров для протопления, — рассуждал старец, долбя одно и тоже с упорством выжившего из ума дятла, — благодатная землица, как есть благодатная!

Уязвлённый этой приземлённостью, начитанный Павел Андреевич начал рассказывать хорошо поставленным голосом о евангельских чудесах, бывших в этих местах. Внимание общества живо переключилось не него, посыпались вопросы.

Польщённый вниманием, земец рассказывал неустанно, разукрашивая коротенькие подчас библейские сюжеты собственной начитанностью и красноречием. Мелькнуло подспудно мысль о поразительном религиозном невежестве паломников, отправившихся на Святую Землю, да и пропала, засыпанная градом вопросов.

— Жарко, — он прервал разговор, кося взглядом на медный чайник соседа, который пил воду прямо из носика.

— И то, — словоохотливо отозвался сосед, не думая делиться. Сердобольная нищенка угостила земца кислыми апельсинами, но желание рассказывать что-либо у Павла Андреевича пропало.

Прижавшись ещё теснее к окну, он пропустил проводника, прошедшего через вагон прямо по спинкам сидений. За неимением ножа паломник сгрыз нечистую корку зубами, сплёвывая её прямо на пол, следом за остальными.

Проводник тем временем пересчитал пассажиров по головам, сверившись с количеством проданных билетов. Сошлось, и служитель железной дороги удалился, задевая ругающихся людей грязными сапогами.

Впав в тупое оцепенение, Павел Андреевич стоял, прислонившись лбом к стеклу. Паровоз вползал в горы, где не было ни единого кустика зелени, а мрачные скалы и отдельные нагромождения камней высились, будто изъеденные кислотой. Иногда мелькали развалины каких-то строений, оживляя ненадолго апокалипсический пейзаж, и снова изъязвлённые горы без тени жизни.

Поезд подкатил к Иерусалиму с его южной стороны, и Павел Андреевич, не отрывая глаза, смотрел на мелькающие стены и башни. Станция… и ничего святого, обычная железнодорожная станция с южным колоритом и бойкой торговлей.

Подскочившие арабы-носильщики не выглядели доверительно, но висевшие поверх одежд большие нательные кресты, и знание, пусть даже и плохонькое, русского языка, несколько успокоило земца. Отдав им чемоданы, он пошёл пешком вслед за ними, вдоль западных стен Святого города, к русским строениям «Палестинского общества».

С каждым шагом он проникался святостью этой земли, и даже белесо-серая известковая пыль, густо осевшая на дороге, строениях и чахлой растительности, не могла поколебать ощущения святости и умиления. От пыли у него проступили слёзы на глазах, и Павел Андреевич счёл это знаком. Чуточку дребезжащим голосом он затянул негромко одну из знакомых с детства молитв, подходя к Святому Граду.

Сев на своё место, приветствую соседей, и начинаю копаться в саквояже, ища бутыль с лимонадом и книгу на почитать. Резкий рывок, и состав тронулся, а содержимое саквояжа выпало на пол.

Ругаясь тихохонько на арабском, первым делом убеждаюсь в сохранности бутыли, и потом уже начинаю собирать разлетевшиеся бумаги. Собрав с горем пополам, сортирую их и…

… — я же отправлял письмо дяде Гиляю… — но вот же оно! А што же я тогда отправлял?

— Ой, — вырывается у меня предчувствие нехорошево, а в голову лезет всякое переживательное.

После очередного кровавого сна сел, и сочинил такое себе… письмо-фельетон о событиях в Порт-Саиде. Помогло, и крепко помогло, сны ушли… и фельетон этот — тоже.

В Иерусалим я въехал на извозчике, не испытывая ни малейшего благоговения перед Святым Городом. Только усталость, жажду, вздохи об отправленном письме, да почему-то — закольцованная, неустанно вертящаяся в голове фраза о белом осляти[60].

И пыль, пыль, пыль… Надышался, и кажется, даже наелся известковой гадости, не помог наброшенный пыльник и шофёрские очки-консервы. Чешусь… но кажется, это скорее нервное.

Извозчик, немолодой араб-христианин, подрёмывая на козлах, совершенно покрылся пылью, едва ли не до статуйности. Гаргулья практически, даже и морда лица — тово, годится вполне.

Изредка просыпаясь, он чуть подворачивал вожжами, и его немолодая лошадка шла по нахоженному пути, прядая ушами от налетавших мух и слепней. На сивой шкуре разводы пота, смешавшиеся с пылью, и образовавшие островки и материки.

— Новые ворота, господин, — мешая арабский с турецким, пояснил проснувшийся извозчик, повернув голову, — Яффские и Дамасские ближе, но там паломники.

— Хорошо, — важно киваю с сидений, уже зная по опыту, как нужно общаться с арабами из простых. Успокоенный, извозчик направил кобылу, и через несколько минут мы въехали в Христианский квартал.

Всё дышит стариной и историей, но если отстраниться от библейского благоговения, то ничего из ряда вон. Старинные здания восточного типа, остро или не очень нуждающиеся в реставрации, каких полно и в Константинополе, да и по всей Святой Земле.

Фундаменты часто из крупных камней, гладко обтесанных и внушающих уважение своей великанской основательностью. Будто действительно, исполины библейские город возводили. Основательно, и даже не на века, на тысячелетия.

Выше часто убогонько — видно, што рушили не раз, а строили потом такие рукожопы халтурные, што ажно лицо морщит, на такое глядючи. Разница между изначально, и стало — колоссальна.

Дороги мощёны камнем, но дурно, а кое-где их не перестилали, вот ей-ей, аккурат со времён если не Христовых, так Крестовых походов — точно. Где растрескавшиеся плиты, а где и просто ямистые участки с булыганами, долженствующими изображать брусчатку.

Камни мешаются под копытами и ногами, и почему их нельзя перемостить, ну или хотя бы убрать, мне решительно непонятно. А местным и ничего, привышно. Спотыкнутся на камешке, пнут ево в сторонку, да как так и надо.

Пахнет пылью веков и немного — известковой, а ещё благовониями отовсюду, будто даже и сами камни за века пропитались запахами из храмов. Всё это смешивается неведомыми парфюмерами, образуя неповторимые запахи Ближнего Востока. Пожалуй даже, што и приятные, ну или по крайней мере — будоражащие воображение и навевающие што-то этакое, томное и воинственное одновременно.