Александр Матросов (Повесть) - Журба Павел Терентьевич - Страница 71

Но бледное лицо Артюхова опять приняло упрямое выражение. Он повернулся к ожидающим бойцам.

— Приказ ясен?

— Ясен! — ответили все трое.

— Ползите еще правее. И живо!

— Есть ползти! — разом сказали три комсомольца.

Макеев даже чуть подмигнул Матросову: знай, мол, наших, — чем совсем озадачил Александра. Пойми его! То все хныкал, ворчал, жалуясь на трудности, а теперь охотно идет на опасное дело. Макеев и пополз впереди других, видно, торопясь скорей выполнить приказ. Матросов с надеждой пристально смотрел теперь на него.

— Правее, Макета, правей! — страстно шептал Александр.

Но Макеев почему-то полз напрямик, на виду у гитлеровцев.

— Что он делает? — возмутился Артюхов. — Хочет, чтобы все его видели? Кому нужна такая дурацкая храбрость?

Матросов даже вздрогнул от страшной догадки: Макеев хочет доказать, что он совсем не такой, каким его все считали, что в минуту опасности он — герой.

Опять яростно заревел вражеский дзот. Макеев даже вскочил было и побежал к дзоту, но тут же был скошен пулями и упал.

— Дурак! — мучительно простонал Артюхов.

Через несколько минут были сражены и остальные два бойца.

Дзот не утихал. Фашисты-пулеметчики точно злорадствовали. Неумолчно хлопали пули, все чаще раскалывалось небо, и раскатисто ревел бор от взрывов.

Артюхов и Матросов переглянулись. Холодные росинки пота проступили на лбу командира. Он сдвинул на затылок сивую цигейковую ушанку, и от виска до виска лоб пересекли морщины, которых раньше Матросов не видел. Ноздри и запекшиеся губы комбата вздрагивали.

Матросов часто дышал, будто ему не хватало воздуха, глядел на командира и с трепетом ждал. Все понятно: настала самая решительная минута боя. Командира и связного угнетала одна мысль: приказ не выполнен, бесцельно гибнут бойцы, под угрозой и жизнь остальных.

Матросов нахмурил темные брови. Суровая решимость легла тенью на его юное обветренное лицо.

— Теперь мне разрешите, — сказал он тихо, но требовательно.

Артюхов взглянул на Матросова без обычной командирской строгости. Лице его даже посветлело от теплой отеческой улыбки, и на миг он забыл про окружающий адский грохот. Он никогда не думал, что так трудно будет оторвать от себя этого шустрого паренька, который стал роднее сына.

«Что смотрите? — говорили чуть прищуренные ясные глаза Александра. — Опасно, да? Могу не встать, как и те шесть? Знаю. Но ждать больше нельзя — и я иду».

И командир молча кивнул ему:

«Иди, Сашок. Надо».

Матросов пополз еще правее, кустарниками, точно бы и не к дзоту. Плотно припадая к снегу, он ловко загребал руками и быстро двигался вперед.

Старшина Кедров узнал Матросова в этой быстро скользящей по снегу фигуре в белом маскировочном халате и удивился:

«Куда, куда он один, если не может весь батальон?»

За движением Матросова с волнением следили десятки людей, лежащих под огнем и готовых броситься вперед при первой возможности. Только бы дополз! Доползет ли? Или упадет на снег, как те шесть?

Он и сам понимал и чувствовал: на него с надеждой смотрели все друзья, бойцы, командиры — его фронтовые учителя: и любимый командир Артюхов, и старый большевик сибиряк Кедров, и комсомольский вожак Буграчев, и Воронов, и Дарбадаев. И еще смотрели на него все, кто в жизни чистой рукой коснулся его сердца, поверил в благородство его души: и днепровский пасечник дед Макар, и учительница Лидия Власьевна, и воспитатель Трофим Денисович, и синеглазая Лина. Ему казалось, что сама Родина смотрит сейчас на него.

Вот он уже прополз полпути. Фашисты или не замечали его, или нарочно подпускали ближе. Пулемет их бил куда-то влево.

Матросов мельком взглянул туда и чуть не вскрикнул от удивления, радости и тревоги: окровавленный Антощенко тоже полз к дзоту. По нему и бил пулемет. Движения Петра были неловки, он все заваливался на бок, падал лицом в снег, но, осыпаемый пулями, без каски и без автомата, упрямо полз вперед. Весь израненный, он, видно, и сам не верил, что доползет до дзота, но полз и полз на виду у врагов, презирая их огонь.

Какая сила, какие помыслы влекли вперед этого простого солдата? Он ведь, кажется, уже сделал все, что мог. Что он еще может противопоставить встречному огню, израненный и безоружный?

Изумленное лицо Матросова просветлело: «Петро, ты идешь на гибель, чтобы отвлечь на себя огонь вражеского пулемета, чтобы помочь мне и всем нам в общем деле! Петруся, друже верный…»

Александр стал ползти быстрее. Еще метр, еще два. Вот доползти бы до той маленькой елочки, что под снежной шапкой. Там начинается мертвое пространство, где пули уже не заденут его. Помоги, друже, еще немного.

Но гитлеровцы повернули дуло пулемета к Матросову, и пули стали решетить снег то впереди него, то позади. Матросов замер, выжидая. Вот-вот могут задеть, проклятые. Если б была у него броня из крепчайшей стали, — напрямик пошел бы, а то у него такое же тело, как у тех друзей, что полегли на снегу.

Матросов совсем окоченел; его усталое, обессилевшее от напряжения тело дрожало. Как трудно оторвать голову от земли! Может быть, отползти за кусты и переждать опасность?

Но он тут же подавил эту мысль. Люди лежали под огнем на снегу и ждали его помощи. И он поможет им, чего бы это ни стоило.

Александр стал хитрить с фашистскими пулеметчиками. Когда струю огня отводили от него, он, чуть приподняв автомат, быстро полз вперед; когда пули ложились близко, он замирал, чтобы сойти за одного из убитых.

Жесткий комочек снега с задетой ветки упал за воротник и неприятно холодил тело, но стряхнуть его нельзя. И на задубелые пальцы подышать некогда. Каждый миг, может, равен векам. Раньше он много думал, кем быть. В эту минуту ему хотелось стать быстрокрылой птицей, чтобы скорей налететь на врага.

Дзот уже близко — на бросок гранаты; и Александр, лежа на боку за кочками и кустиками можжевельника, вытащил гранаты; став на колено, бросил их одну за другой. Они взорвались у самого дзота. Пулемет на минуту смолк, потом опять заработал. Но Александр был в выигрыше: пока рвались гранаты и длилась заминка, он сделал несколько прыжков вперед и снова упал на снег. Он только на миг увидел уже недвижно лежавшего на снегу иссеченного пулями Антощенко с откинутой рукой, вспомнил его улыбку и слова: «Я буду по-комсомольски…»

Александр сжался в комок, замер. Он тоже будет идти на врага по-комсомольски. Теперь надо действовать еще осмотрительнее. Только не оледенели бы совсем коченеющие пальцы на правой руке. Он мельком взглянул на облепленную снегом варежку и вспомнил Лидию Власьевну, В прощальную минуту, когда учительница дарила ему эти самодельные варежки, она сказала: «Воюй, сынок, за Родину так, чтобы нам, твоим учителям, не было совестно за тебя.» И почудилось ему, будто она находится тут же, рядом, склоняется над ним и спрашивает: «Тяжело тебе, Сашенька?» И он мысленно отвечает: «Тяжело, Лидия Власьевна. Очень тяжело. Но я все исполню, как надо…»

Неизъяснимая теплота согрела все тело Александра. И снова пополз он, увертываясь от огня, прячась за низкими кустиками и кочками, пополз так быстро и ловко, как учил его старшина Кедров.

Дзот был уже совсем близко.

Александр приложился к автомату и дал по амбразуре длинную очередь. В дзоте грянул взрыв, и густой дым хлынул из амбразуры. После узнали: взорвалась мина от попавших в нее пуль.

Александр поднялся во весь рост, вскинул над головой автомат и крикнул лежащим на снегу и нетерпеливо ждущим атаки бойцам:

— За Родину! Вперед! — и сам рванулся к дзоту.

Бойцы мгновенно вскочили и тоже бросились вперед.

— Ура-а! Ура-а! — загремело над полем боя.

На поляне приподнялся на руках тяжело раненный Белевич. Он не мог ползти, но горящие глаза его тоже были устремлены вперед.

Умолкший было пулемет в дзоте опять заработал и заставил бойцов снова залечь. Упал Матросов. Но, видно, прежней уверенности и крепости в руках пулеметчика уже не было.