Город (СИ) - Белянин Глеб - Страница 40

Они шли уже долгое время по указанному лидером группы направлению. В первые минуты на пути ещё виднелись белоснежные дюны, вздымающиеся из неоткуда парные холмики, точно женские груди. А после нескольких минут неспешной ходьбы и преодоления одного из многочисленных горных хребтов, группа выкатилась к какому-то каналу, который снова вёл к холмам, а те в свою очередь к иным горным хребтам и прочим изгибам местности. И мороз вдруг застучал с удвоенной силой, крича о капитуляции крепости Силы воли, а после и крепости Человечность. Любой, кто оказывался в пустошах без должного ориентира, так ещё и без еды и должного снаряжения, внезапно осознавал, насколько бессмысленной является война с холодом.

Эмиль вдруг рухнул на снег, уткнувшись в него коленями. Пётр даже не сразу понял, что произошло, продолжил путь, а когда почувствовал неладное и обернулся, там уже никого не было. В глубине души он мог даже уловить пока ещё только тлеющий, но всё же огонёк, огонёк зарождающейся веры в то, что им не выбраться отсюда. Пустошь отпускает раз, отпускает два, она может благоволить своим любимчикам порой даже несколько раз подряд или на протяжении некоторого времени, но всё, так или иначе, всегда приходит к одному, возвращается в исходную точку. Пустоши — это безжизненные пустыни, слева направо и снизу вверх, куда ни глянь, наполненные лишь одним, снегом. Бесконечные скатерти снега простираются на протяжении сотни тысяч миль, их не обойти и не объехать. Новый мир — это один большой снежный шарик с мелкой россыпью человеческих поселений, которые пока еще держится. Ключевое слово пока.

Ветер бил в лицо, комья снега оголтело врезались в глаза, слепляя ресницы, мороз колол нос и скулы, ни один, ни второй шарф, ни две шапки на одну голову, ничего из этого не помогало. Пётр пытался закрыться рукой, но вьюга колола уже не только лицо, она колола всё тело.

Он шёл сначала прямо, точно по своим следам, чтобы вернуться к Эмиелю, но спустя время заметил, что никаких следов более нету. Он шёл здесь минуту назад, но их уже замело. Каким бы пушистым и пористым не был снег, он перемешивался, путал следопытов, не давал возможности наметить новый маршрут.

И Петру внезапно стало так одиноко. Он остался один в этой безжизненной бесконечной пустоши, которая рано или поздно съедала любого, кто осмеливался ступить на её дороги.

Всё вдруг показалось бессмысленным. Куда ни пойди — везде смерть. Так зачем куда-либо идти?

— Эмиель! — Позвал Пётр, но разбушевавшаяся буря сжевала его голос. — Эмиель! Эмиль!

— «Отдохнуть, отдохнуть ещё немного и пойти, и сразу пойти». — Думал Лавина. — «Чуть-чуть совсем отдохну, буквально пять минуточек, и пойду сразу».

Он пал на колени, опустился книзу, жадно глотая крохи воздуха — в бушующей метели невозможно было даже полноценно вздохнуть. Ветра ласково, но тяжелой рукой, трепали его по загривку. Так он провёл одну минуту, а потом две. Его глаза начали слипаться, и он… Нет, не уснул. Пётр почувствовал внезапный грубый удар вбок. Он почувствовал его так, будто несколько секунд находился в какой-то маленькой коробке, и сам был маленьким, а кто-то большой с силой пнул по этой коробке и всё внутри завертелось и запрыгало, закувыркалось, и маленького испуганного Петра закружило в ней.

Коробка быстро завертелась вокруг своей оси, что-то об неё стучало время от времени то в один, то в другой бок. Сквозь доски начали пробиваться отголоски света, крышка гроба вдруг распахнулась и чья-то рука вытянула его наружу.

Он обнаружил себя у подножия какого-то склона, с которого его кто-то пихнул и по которому он скатился. Сам Пётр весь был облеплен снегом, плечо ныло, в колене стреляло, всюду, до чего бы он не дотронулся, он мог ощупать ушиб.

Лавина взглянул на руку, которая вытянула его из той коробки.

Это была левая, целая, со всеми пятью пальцами, рука.

* * *

— Около пятнадцати лет, но может быть даже больше, — закончил свой рассказ Павел.

— Вау, это много, — девушка удивилась, придвинулась ближе. — И тебе действительно нравилось этим заниматься?

— Не всегда, — музыкант позволил себе кислую улыбку. — Порой отец силой заставлял меня садиться за скрипку, что мне очень и очень не нравилось. В любом случае, это принесло мне прибыльную работу, хорошее место в Городе, талоны нередко посещают мой карман, плюс я вечно нахожусь в центре событий, работая в пабе. Там же я и познакомился с писателем Фёдором Абросимовым.

В воздухе повисла тишина, словно натянули невидимую струну, Павел постарался разрезать струну первым, что придёт ему в голову, но резанул слишком глубоко — он спросил:

— А ты чем занимаешься?

— А разве не видно? — Она посмотрела на него отчуждённо и с презрением, так, как десять минут назад смотрел Борис.

— Прости, — скрипач извинялся. — Просто ты задала мне тот же вопрос, я не хотел тебя обидеть.

— Пф, — прыснула Мария. — Тоже мне, сравнил, себя и меня. Музыкант, единственный музыкант в Городе, которого знает каждый второй, а то и каждый первый и… и какая-то шлюха из публичного дома. Хотя, — её взгляд изменился, не стал безжизненным или отчуждённым, а как-будто даже наоборот, заискрился чем-то незнакомым. — Я и не жалуюсь, мне, в отличии от других, нравится эта работа.

— Серьёзно? — Паша удивился. — И чем же?

— А чем тебе нравится твоя работа? Ты даришь людям радость, надежду на лучшее будущее, минуты драгоценного отдыха и шанс забыться. Мне кажется, что я дарю мужчинам всё то же самое: и отдых, и шанс забыться. Что в этом плохого?

Павел не ответил, думал, что провалился в раздумья, но на самом деле он утонул в её до ужаса красивых и чувственных карих глазах. За безжизненной каменной стеной скрывались отчётливые силуэты ласки и заботы, которые Мария хотела нести людям. Те самые чувства, которых она не получила в должной мере, знала по себе, что это такое — не иметь рядом человека, который вовремя одарит лаской, а потому так трепетно относилась к другим мужчинам. И этот трепет, эта забота, эти чувства Марии и её взгляд на то, что она делает и что привносит в мир, всё это пробудило в Паше что-то такое еле-еле уловимое, но такое близкое к сердцу, что от этого чувства ком подходил к горлу, а на глаза выступали слёзы.

И посмотрел он на неё совсем иначе. Это не торговка своим телом и уж точно не продавец воздуха, это девушка, которая забирает у мужчин тоску и ненависть, отнимает всё плохое и прячет в себя, подальше, подальше от всего остального мира. И кто знает, сколько таких, как она, опередили войны и остановили их в зачатке, ощутили будущие беды своим чутким сердцем и укрыли, нет, не мужчину, весь мир они укрыли своим поистрепавшимся, но всё ещё мягким крылом. А может и не весь мир, но хотя бы Город. Сколько в этом борделе было зарыто в землю, а точнее внутрь женщин, невзгод и депрессий, ссор и раздоров, которые могли перерасти в нечто намного-намного большее?

А Мария была одной из тех, кто останавливал их. И останавливала она всё самое плохое, всё самое ужасное, всю злость этого мира она останавливала не дубинкой, с оскалом выглядывающей из-за пояса патрульного, а своими карими глазами, насыщенными русыми волосами, которые волной спускались к плечам и ниже. А черты лица — не острые и не прямые, а имя самое что ни на есть подходящее, самое-самое наиподходящее. Мария.

— Ты плачешь? — Девушка удивилась, но как-то по привычному.

— Не-а, — утёр слёзы музыкант. — Радуюсь. Радуюсь, — он глубоко вздохнул. — Что есть такие люди, как ты, — и улыбнулся.

— А я, — она задорно подхватила его мысль. — Поражаюсь, что есть такие люди как ты!

— А чему здесь собственно поражаться? — Павел улыбнулся ещё шире.

— Ну как это так, — она улыбнулась в ответ. — Чему. Хотя бы тому, что все вокруг хотят бежать от Чернухи, отдалиться от неё как можно дальше, а ты, бедненький, сам туда лезешь. Эх, — она вздохнула. — Сдалась тебе эта Чернуха.

— Ещё как сдалась, — гордо заявил парень. — У меня там родители. Их осудили ни за что, отправили туда по воле этого гнусного Капитана.