Город (СИ) - Белянин Глеб - Страница 56

— Так, — охранник успел сказать только это, как сзади по голове ему прилетел тяжёлый обух. Удар его оглушил, стражник свалился к ногам Павла.

Это был Борис. Он стоял позади пару мгновений, удручающе смотря на тачечника-музыканта, а затем присел на корточки и стал обыскивать труп.

Скрипач поспешил завезти Руперта внутрь, что он и сделал.

А когда выезжал со Свалки, видел, как Бориса крутят мужики. Дубинка охранника ему не помогла, он был слишком слаб. Его пинали, били, приводили того самого охранника в чувство.

— Труповозка, — спросил его один из стражей. — Ты что тут забыл?

— Хлам на Свалку завёз только что. Работаю, ничего больше.

— Эт ты погоди, на уши приседать. Что-то ты зачастил туда, — он отвлёкся на Бориса, который в мучениях случайно схватился за его сапог. Стражник вырвал ногу из рук заключённого и с размаху зарядил ему в пах. Борис скрючился и застонал. — Есть там у тебя что-то? Если есть, признайся, бить не будем. А если сами найдём, то убьём нахрен.

— Нету, — отозвался Павел.

Позади него, со Свалки, раздался глухой кашель. Угольная пыль делала своё дело. Как он не догадался? Ведь все ходили и кашляли, кашляли так, что желудок трескался, но значения этому никто не придавал, а в расчётах Музыкант это не учёл.

— О как, — усмехнулся стражник. — Пошли-ка, проверим.

Ко входу на Свалку стали стягиваться зеваки — охрана любила устраивать публичные казни, так что позволяла им полюбоваться мучениями других, тем самым сбрасывая собственную ношу.

Бориса, избитого, оставили у входа, Павел вместе со всеми охранниками пошёл внутрь купола, где хранился хлам.

— Обыщите тут всё, — приказал главный.

Они начали рыскать среди развалин, выкорчёвывать железные прутья и брошенные когда-то остовы старых механизмов, стальные пластины.

Павел, потея и сутулясь, а заодно отдыхая от работы, оглядывал местность. Внезапно он наткнулся на музыкальный предмет — скрипку, которая нетронутой возвышалась над одной из мусорных куч. Он начал разминать затёкшие пальцы и кисти.

— Нету, босс, — изрёк один из стражников, поправляя кепи.

— Нет, есть, — главный не согласился, почесал нос, раздумывая над дальнейшими действиями, а после, будто прозрел, раскрыл глаза пошире и прикрикнул: — Всем молчать, ничего не трогать, сделайте мне мёртвую тишину. Мёртвую!

Мертвая тишина была создана, но стояла она совсем недолго.

Скрипка заиграла в безумном порыве. Разливаясь тягучей струнной музыкой, прерывая тишину, будто бы срывая серые тусклые занавески. Переходя с одного звучания на другое, со второго на третий, она привлекала всё большую публику — люди со всей Чернухи начали стягиваться на Свалку, следить за руками Павла, за выражением его лица. А лицо у него было сейчас совсем иное. Другое, не такое, когда он не играл, когда не был музыкантом, а если и был, то лишь по давно утерянным воспоминаниям.

Скрипка пела в его руках, стегая плетью зачерствевшие души, срывая каменья равнодушия и жестокости с людских сердец.

— Это же Павел, Павел Скрипач!

— Точно, я его знаю.

— Эй, Паша, ты помнишь меня? Помнишь?

— Играй, мой хороший, играй, — плакал кто-то, плакали и другие. Павел играл.

Из толпы, прорезая её своей твёрдой поступью, навстречу собственному сыну вышел отец. Не признав его поначалу, тогда, из-за обезображенного в глав. департаменте лица, Григорий признал его музыку. Музыку, которую мог играть только его сын, которой владел только и только он. Люди плакали, но вместе с их слезами выходило то, что они давным давно закопали внутрь себя, держали глубоко в себе.

Скрипач, не останавливаясь в игре, начал спускаться с мусорной кучи, кое-где неумело, оступаясь, но всё же стремительно.

Они приближались.

Смычок скользнул по скрипке последний раз, Павел и его отец встретились, врезались в объятия друг друга.

Это было лучшее, что происходило с Павлом за последнее время.

Тишину, по обычаю после Пашиной игры прерываемую лишь тяжёлыми вздохами и всхлипами, прервал грубый глухой кашель.

Все обернулись — это был Руперт, механик, трудившийся у Многонога, пока его никто не замечал. Он вставил туда какую-то деталь, включил передатчик, тыкнул на какую-то кнопку и разразился пламенем:

— Ну всё, скоты, пришло моё время. Сейчас я вам припомню, как вы нас мучали, как плетью стегали, хана вам, суки.

Он включил машину, Многоног запыхтел, тужился несколько секунд, откашливаясь угольной пылью, и внезапно утих.

Главный рассмеялся:

— И то верно, сейчас-то точно посмотрим, — он подал сигнал и его люди разоружились.

Григорий, отец Павла, отпихнул сына в сторону, взобрался на кучу в несколько прыжков, пока охранники зевали, и закричал:

— Люди! Это наш шанс! Те, кто были со мной, те, кто есть сейчас, те, кто предали меня, я всех прощаю. Пришло наше время, пришло время отобрать власть у этих уродов. Сейчас или никогда, братья, сейчас или никогда! Хватайте оружие, оно лежит прямо у вас под ногами, в атаку!

И охрана, и заключённые стояли некоторое время, опешив. Первые, опомнившись чуть раньше, похватались за оружие и пошли в атаку. Стражники по команде главного стража сгруппировались, отошли к стене и начали держать оборону. Тех, кто подходил близко, стегали кнутами, а тем, кто успевал избежать кнута или увернуться, прилетал ещё более хлёсткий удар дубиной.

Толпа заключённых, ослабленная и обессилевшая, впервые за долгое время взявшая в руки что-то кроме кирок и тачек, сломала нос наступления о четко высеченных солдат. Словно волна налетевшая на скалу, сразу несколько десятков заключённых брызгами легли у стен — не дышали, до смерти забитые или удушенные. Люди начинали наступать всё неохотнее и неохотнее, вот-вот, и начнут отступать назад.

Григорий сорвался с места, схватил какой-то обломок железа, взявшись за него, точно за двуручный меч. Отец побежал вперёд толпы, под удары дубин и кнутов, окрикивая остальных бежать за ним, ударить по иродам с новой силой.

Чтобы добавить людям уверенности и вселить в них надежду победы, Павел прильнул смычком к скрипке — Чернуха занялась музыкой, точно огнём. Охваченная этим пламенем, жизнь в сердцах людей заблудила с новой силой. Теперь они готовы были отдать свою жизнь, но лишь бы отомстить людям в форме.

Григория встретили хлёстко: ударили слева, справа, дубиной, кнутом, остальных также, но четко выверенное построение стражников смялось, точно треугольный листок бумаги, вывернулось внутрь себя.

Стражники начали прощаться с жизнью один за одним, ложась к ногам тех, кого стегали неделями.

Толпа, изначально обломившая нос, сейчас врезалась в людей с дубинами всем своим телом, давила. И они были сдавлены. Прижатые к стене, растерзанные на куски. Глава стражников сложил оружие и принялся молиться, просить прощения, его примеру последовали остальные, но было уже поздно. Разъярённая людская лавина сметала их как никчёмных букашек, давила тяжёлым сапогом о стену. Главе стражников выдавили глаза, прежде чем разорвать на части, остальных помиловали — запинали и забили до смерти.

— Павел, — Руперт прервал игру музыканта. — Я не могу завезти Многонога, что делать?

Из толпы вышел Григорий, отец Павла. Его левый глаз был выбит, на его месте чернела пробоина, губа и бровь рассечены. Теперь отец ещё больше походил на своего сына.

Дементьев старший кулаком стукнул по корпусу Многонога.

Тот отозвался глухо, занялся кашлем вновь, но на этот раз надолго. Прокряхтелся, точно старый дед, дёрнулся и завёлся — из под хвоста повалил дым. Многоног помолодел лет на двадцать и был готов служить.

— Русское, — ответил Григорий на вопрошающие взгляды Павла и Руперта. — Пока не вдаришь, не заработает.

Пустоши

Температура -40° по Цельсию

Холод, черный и смуглый, вязкий как смола, сухой как кора, ночной холод своими костлявыми куцыми пальцами проникал в самую душу.