Карлики - Дегтярев Максим Владимирович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/94
• Следующая

— Сказала, что с утра она была дома, затем отправилась в детский сад за сыном.

— И вы проверили? — спросил я в надежде, что он ответит «нет».

— Не так чтоб очень тщательно. У нас нет оснований подозревать ее в убийстве мужа.

— Теперь, надеюсь, они появились.

Виттенгер вздохнул:

— Похоже, вы меня используете.

— Это еще не известно, кто кого использует, — возмутился я, — вы уже достаточно получили. Особенно, если учесть, что вам назвали имя преступника.

— Ладно, ладно, не кипятитесь так, — в его голосе впервые послышались миролюбивые нотки, — последим мы за ней, так и быть. Но, если что найдем, вам тоже придется делиться.

— Сначала найдите — там посмотрим.

Виттенгер допил коньяк и заказал еще. Перехватив мой взгляд, сказал:

— Работы что-то много в последнее время. Сегодня еще одного торопыгу прибило к нашим берегам…

Он так и сказал— «торопыга». Нельзя было давать ему напиваться, подумал я.

— Какой еще торопыга?

— Если вдова невиновна, если вообще никто в смерти Перка не виновен, то он — торопыга — тот кто торопит естественный ход событий, тот кто раньше времени выпрыгивает… — недоговорив, он сделал большой глоток своего напитка.

— Из окна?

— Необязательно. Вообще…, из лодки, — язык у него заплетался, и я подумал, что тот бокал, с которым я застал его, когда вошел в зал, был не первым и, вероятно, не вторым.

— Ну и названиеце вы придумали.

— Не мы — мы названия не придумываем. Мы лишь вносим их в картотеки.

Пьяный полицейский, говорящий афоризмами — это уже слишком. Я решил, что мне пора уходить. Но не тут-то было. Он схватил меня за рукав:

— Постойте, вы куда? Останьтесь…

На нас начали оглядываться. Я снова присел. Виттенгер молчал, рассматривая что-то на донышке бокала.

— Выкладывайте, а то я спешу.

— Успеете, — ответил он так, будто знал куда я спешу.

— Кроме дела Перка, вы еще что-нибудь ведете? — я решил помочь ему, а то сидеть нам здесь до закрытия.

— Как вы думаете, почему они это делают? — задал он встречный вопрос.

— Делают что?

— Не прикидывайтесь дурачком! — взревел он, — себя убивают, зачем, спрашиваю!

Робкая парочка топталась у соседнего столика. Девушка едва заметным движением головы показала в сторону пьяного Виттенгера и сделала страшные глаза. Молодой человек кивнул в ответ, и они ушли в другой конец зала. Я посмотрел вслед удалявшейся паре. Нужно было что-то ответить, но отвечать не хотелось. Над словом «самоубийство» довлеет табу, говорить на эту тему — как прилюдно раздеваться. Для Виттенгера табу, безусловно, тоже существовало, иначе, зачем придумывать этот шутовской эвфемизм — «торопыга». Я взял у него бокал с коньяком и отлил половину себе в шипучку. Полицейский осоловевшим взглядом следил за своим бокалом. Выражение лица у него было такое, будто бокал совершил все перемещения совершенно самостоятельно, без моей помощи. То, что в конце концов бокал снова оказался перед ним, его успокоило. Я сделал несколько глотков; крутившаяся в голове мысль обрела форму, но не содержание. Содержание так и осталось в той странной книге, откуда, собственно, происходила и сама мысль. Я осторожно предположил:

— Возможно, они вовсе и не себя убивают.

— Вы хотите сказать «не сами», в смысле, всем им кто-то помог? — Виттенгер не понял мою идею. Честно говоря, я и сам ее плохо понимал.

— Нет, не то… понимаете, себя убить невозможно — ну как невозможно самого себя съесть — что-то обязательно останется — челюсть хотя бы. Поэтому должно произойти какое-то разделение. Разделение души и тела, но еще до того как свершится само действие. Или разделение самой души…

— Все не так, — отмахнулся Виттенгер, — челюсть какую-то приплел — к черту челюсти! Вот скажите, с вами бывает так: вы знаете, но не можете сказать, или наоборот, рады бы сказать, но не знаете, как именно сказать?

Это мне знакомо. Я сказал, что такое со мною часто бывает.

— Видимо не часто, раз вы еще живы, — мрачно заявил он, — так вот, самоубийство — это знак, последнее сообщение, если угодно. В жизни мы много расставляем знаков — таких, которые ничем не выразимы, кроме как собою. Живым такие знаки ни в жизнь не разгадать. Вот так. А вы — челюсть! — и он что есть силы стукнул по столу кулаком. Зазвенела посуда. — Стойте, вы же мне подали отличную идею! — вдруг осенило его. — А я пока вас ждал все сидел и думал, куда же тот торопыга запропастился. Теперь все понятно, — и он зашелся дурным пьяным смехом. — От его души отделилась какая-то часть, убила его, а потом, видать, передумала и сделала ноги — и ноги, и руки и все остальное…

Я ничего не понял. Виттенгер продолжал хохотать, приговаривая, что, мол, какое отличное объяснение я придумал.

— Какой еще торопыга у вас запропастился, что вы несете? — я пытался добиться от него вразумительного ответа. Наконец, он перестал смеяться и внезапно протрезвевшим голосом объяснил:

— Вчера вечером привезли одного типа. Он убил себя разрядом цефалошокера. А сегодня утром он исчез.

— Откуда исчез?

— Из патологоанатомической лаборатории. Представляете себе?

— Нет, не представляю, — признался я, — вы хотите сказать, что тело украли?

— Я тоже так сначала подумал, но, принимая во внимание вашу оригинальную теорию, совсем иное объяснение в голову лезет.

— Так вот из-за чего вы сегодня, мягко говоря, не в себе! — догадался я.

— Да, черт возьми! — и он снова стукнул кулаком по столу.

К нам подошел служащий ресторана. Спросил, все ли у нас в порядке. Виттенгер схватил его за лацкан и сказал, что у нас не все в порядке и в порядке никогда не будет. Назревал скандал. Я взял Виттенгера под руку и потащил к выходу. На улице он немного оклемался, но ровно на столько, чтобы самостоятельно залезть в флаер. Я повторял ему, как заклинание: во-первых, установить слежку за вдовой Перка. Во-вторых, проверить, где она была на следующий день после смерти Перка. Виттенгер старательно кивал в ответ. Убедившись, что он, в прямом смысле, включил автопилот, я с ним распрощался.

Придя домой, я первым делом проверил, не пришел ли ответ на мой запрос о Лефевре. Ответа с Земли еще ждать и ждать, но с соседних планет кое-что поступило. Статьи были написаны на всех языках, кроме того единственного, на котором говорю я сам. Я поручил компьютеру сделать перевод, а пока он потел, занялся приготовлениями к бессонной ночи. Приготовления заключались, главным образом, в поисках заначки натурального кофе. Я точно помнил, что из тех шести банок, что Татьяна как-то раз привезла с Земли, по крайней мере одна должна была остаться. И я ее куда-то сунул, но куда — вспомнить не мог, впрочем, это не имело большого значения, поскольку Татьяна ее наверняка перепрятала перед отъездом. Она археолог и спрятать от нее что-либо — дело безнадежное. А сама она просто обожает прятать мои вещи, называя это уборкой. Потом издевается надо мной, мол, преступников ищу, а куда собственный бластер дел — не помню. Берх говорит, что это у нее такое профессиональное заболевание — все прятать. Превратности профессии понуждают Татьяну отыгрываться на мне. Если так рассуждать, то меня должно тянуть на преступления. И если Татьяна будет продолжать в том же духе, то она и станет моею первой жертвой. Так ей и скажу, когда приедет.

Кофе нашлось в банке из-под диетических тянучек, хотя я вспомнил, и теперь уже точно, что пересыпал его в похожую, но из-под какао. Тоже, кстати, привезенного Татьяной из очередной поездки на нашу историческую родину. Это она так Землю называет, хотя, что до меня, и Фаон сойдет за родину — историческую или фактическую — не важно. Только ни кофе, ни какао у нас не растет. Холодно слишком — даже на экваторе.

К тому времени, как я приготовил и кофе и то, чем можно его закусить, компьютер закончил перевод. Кроме работ самого Лефевра, тут были и более поздние варианты его теории. Все статьи касались построения некой математической модели, согласно которой работает человеческий разум. Да и не только человеческий, а вообще, любой «рефлексирующий» разум. Самые поздние работы читать мне бесполезно — там начиналась та математика, которую я уже плохо понимаю. Но ранние работы читать тоже особенно не хотелось — язык довольно-таки устаревший и вполне вероятно, что более важные для моего дела вещи появились позднее. И тут я вспомнил о Стасе. О том самом Стасе, который должен был лететь в экспедицию, но заболел, и вместо него полетела Татьяна. Она говорила, что он вроде как бывший математик. Занимался каким-то там, не побоюсь этого слова, структурализмом. Он бы смог помочь. Почему я не люблю обращаться за помощью к нашему штатному эксперту Хью Ларсону — скоро станет ясно.

• Предыдущая
• 20/94
• Следующая