В Древнем Киеве - Прилежаева-Барская Бэла Моисеевна - Страница 18

Жданко устыдился своей печали и перевел глаза на Глеба.

Жданко заметил, что Глебко был какой-то особенно радостный, весь начищенный, а на ногах мягкие сапоги из желтой кожи, с пуговками на боку.

— Это тебе тот кожемяка, у которого ты кожу покупаешь, сапоги сделал? — спросил Ждан и тотчас же испуганно оглянулся: может быть, он зря вымолвил такие слова, и Миронег сейчас начнет расспрашивать о кожемяке и узнает то, что тщательно скрывает от него Глебко. Но и у Глеба и у Миронега лица были спокойны. Ждан спросил тогда своего дружка:

— Ты что такой разряженный сегодня?

— У меня радость великая…

Уже зашли в хату, рассаживаются по местам. Онцифор предлагает Тудору первое место, а тот отнекивается, отказывается.

— Я ниже всех вас — холоп я…

— Ну, что ты, Тудор, — сказал ему Онцифор, — ты самый большой искусник среди нас.

— В этом-то вся его беда и есть, — заметил Миронег: — не будь он таким искусником, не польстился бы на него Гордята, не опутал бы его лукавыми сетями!

— Да что ты, брат! — возразил Онцифор. — Эта беда может с каждым случиться! Вот, скажем, к примеру, сидишь ты на княжеской земле, хлеб свой добываешь, лошаденку тянешь, семью свою кормишь, княжеского гнета как будто не чуешь, а вдруг князю втемяшится в голову подарить эту свою землю какому-нибудь дружиннику. А с землей вместе и ты очутишься под рукой у того дружинника и лишишься ты прежней воли, — захочет новый хозяин взять тебя к себе на двор…

Мало ли что может быть со смердом!

При этих словах Петрило шумно вздохнул, будто собирался что-то сказать. Онцифор и все гости обернулись к Жданкиному отцу, но ему не захотелось вспоминать ту беду, что приключилась с ним нежданно-негаданно, и он промолчал, а Онцифор продолжал, обращаясь к Тудору:

— То-то брат! Не с тобой одним несчастья бывают; мы тебя не за худшего, а за лучшего среди нас считаем! Уж больно хорошо работаешь!

В это время кто-то стукнул в дверь, и в хату вошел почтенный человек.

— Вот он — Офрем! — шепнул Глеб Жданку, а тот так и остался с разинутым от удивления ртом.

Миронег заметил это, усмехнулся и сказал громко:

— Малый-то мой, Глебушко, все тайком от меня к Офрему бегал, а я давно заметил, но молчал, а теперь мы поладили — пускай и у нас свой грамотей будет…

Глебко сидел, опустив глаза, красный, счастливый.

Тудор оглядел стол, убранный по-праздничному, и спросил Онцифора, по какому случаю он такое пиршество устроил.

— Это отвальная Петриле. Я вот заказ хороший сдаю. Ты знаешь, — рукоять-то и делаешь ведь ты! Вот что на ней изобразим! На черной земле чудовище хвостатое, серебряное, пасть раскрыта, из пасти пламя черное так и валит, а над головой чудища богатырь меч занес…

^{Рукоять меча.}

Жданко вспомнил сегодняшний разговор с мастером к, несмотря на то, что он самый младший за столом и ему не следовало бы вступать в разговор, воскликнул неожиданно:

— Я знаю, что тут изображено. Это чудище — степь половецкая, а русский храбрец уничтожит, погубит чудовище — отсечет ему голову…

Гости приумолкли. Вдруг в тишине раздался звук била.

— Что, что случилось? А ну-ка, Жданко с Глебом, — бегите на улицу!

Ни одного, ни другого уже не было в комнате. Они выбежали из дома при первом звуке тревоги.

Взрослые тоже встали с мест, двинулись к выходу.

В это мгновение вбежал Жданко:

— Множество народа на улице… теснота! Не пройти… бегут все вниз… на Подол… Говорят… говорят… — У Жданко не хватало дыхания, — говорят…

— Что говорят-то?! — прикрикнул Онцифор.

— Говорят… — Ждан глотнул воздуху, — наш киевский князь Изяслав с братьями Святославом и Всеволодом[21], все трое сзывают дружину, собирают войско, ополчение… и мы с Глебом пойдем в ополчение!

Тут и Глеб с затуманенным лицом вошел в дом. Он молча подал руку Ждану.

— Жданко! Гляди! Работы у нас с тобой сколько! — громко сказал Онцифор. — Завтра чуть свет пойду на двор к заказчику — княжескому дружиннику — меч понесу. Рукоять закончишь? — обернулся он к Тудору.

Тот медленно наклонил голову:

— Ночь буду сидеть! Закончу к рассвету. Приходи!

Гости стали прощаться.

— Степь зашевелилась! Но и Русь не будет молчать!

«Степь зашевелилась…» — эти слова повторяли всюду: на большом торговище и на Бабином торжке; на перекрестках широких улиц и в узких переулках; в хоромах знатных мужей и в домах простого люда.

Во всех землях, близких к Киеву, знали о надвигающейся опасности и готовились отразить ее.

Княжеские дружинники вытаскивали свои сабли и мечи, пробовали, достаточно ли они остры и крепки, примеряли кольчуги и шеломы. Конюхи выводили коней, показывали их знатным мужам, а те осматривали седла, стремена, похлопывали коней и гладили одобрительно по шелковистым упругим бокам.

Много было работы у оружейников!

Онцифор со Жданом так же, как и другие киевские мастера, редко отдыхали, а если и ложились, — спали недолго: поднимались с рассветом. И снова, как накануне, в их землянках звенели кольчуги, лязгали железные полосы.

Киевский князь Изяслав и братья его — Святослав черниговский и Всеволод переяславский — сзывали воинов со всех концов своих земель; и повсюду, в больших и малых городах и городках, сходились на вече русские люди и мялись защищать родину всеми силами. Из сел и городов приходили в Киев смерды, вооруженные луками, топорами, короткими копьями, рогатинами и сулицами. Приходили они со своими десятскими и сотскими; стольный город стал похож на воинский лагерь.

^{Княжеский дружинник.}

И тут впервые за все последнее время Жданка одолела тоска. Вот он уйдет на бой с врагами без отцовского благословения, и матери не увидит, и младших сестер и братишек, не простится ни с кем из своих. От этого становилось грустно и непрошенные слезы навертывались на глаза.

Онцифор приметил, что Жданко грустит, и самому стало жаль паренька.

«Дитя он еще», — подумал Онцифор.

— Ждан! Шел бы ты к Миронегу, повидаешься с дружком твоим Глебкой; чай, и ему грустно, — сестренку одну оставлять в дому! Потолкуйте с Глебом, как воевать вместе будете с недругом.

И Ждан пошел к Софийским воротам, к Миронегову дому. Не успел подойти, как на крыльцо взбежала девочка лет восьми на вид, с тонкой светлой косичкой, в которую была вплетена синяя тряпочка.

— Дома ли Глеб, Олюшка? — спросил Ждан торопливо.

— Жданушко! Вот ты и сам пришел, а я просилась у Глеба, чтобы взял меня с собой к Онцифору в дом, чтобы мне проститься с тобой, а ты сам идешь к нам. Вот так ладно!

И тут Олюшка, неожиданно для Ждана, обхватила обеими руками его за шею и заплакала.

— Об чем ты, Олюшка? Что ты? Мы с Глебом на святое дело идем, а ты вздумала плакать! Кто же будет Русь защищать, малых детей, стариков, если не мы!

— Да вы сами с Глебом малые дети! — всхлипывала.

Олюшка, все прижимаясь к Жданкиной груди.

— Что ты, Олюшка? Когда враг вторгается в наши пределы, мы должны все, все, кто может носить оружие, защищать свою родину.

— А как же я одна буду? И отец наш Миронег тоже уходит на войну!

Тут открылась дверь и на порог поднялись Миронег с Глебом.

— Что же вы в хату не идете? Идемте, посидим, потолкуем!