Пакет - Пантелеев Леонид - Страница 11

• Предыдущая
• 11/12
• Следующая

Они говорят:

- Чего нам читать! Нечего нам читать. Вставай к стенке!

Я говорю:

- Да что вам, жалко, что ли? Успею я к стенке встать. Прочтите, чего тут сказано. Может быть, тут что-нибудь важное сказано.

Ну, один нашелся, который зажег спичку и стал читать. Стал шевелить губами и составлять буквы. Потом говорит:

- Тут написано, в общем, "хайло".

- Как? - я говорю. - Какое хайло?

- Да, - говорит, - хайло.

Другой подошел. Третий. Стали читать.

- Да, - говорят. - В общем, "нуми... хайло... К.К...".

Потом говорят:

- Подозрительно все-таки. Тут и печатка была пришлепнута... Давайте, говорят, - ребята, позовем Белопольского.

Пошли в избу. Через секунду возвращаются с комиссаром. Комиссар - в кавказской рубахе - ругается.

- Что еще, - говорит, - за хайло? А ну, покажите.

Берет, я помню, рваную, мятую мою бумажку и читает:

- "...ну Михайловичу Буденному... арму Первой конной штаб шестой дивизии РККА".

Ну, тут что было - можно и не говорить.

Комиссар Белопольский за голову схватился.

- Что это? - говорит. - Что это такое?!

Я говорю:

- А это все, что от пакета осталось. Который я вез в Луганск. К Буденному. А остальное, - говорю, - я сшамал.

Ах, что тут было!

Комиссар Белопольский кричит:

- Отставить. Приговор отменяется!

Потом он подходит ко мне, нагибается и хватает меня за плечо.

- Товарищ, - говорит, - извини! Чуть к богу в рай не послали.

Я говорю:

- Ничего. Пожалуйста. Дайте мне лошадь, я к Буденному поскачу. У меня, - говорю, - к нему очень важные оперативные сводки.

А сам, понимаете, и с земли встать не могу. Сижу на земле, без сапог и портянками пот с лица вытираю. Упрел, понимаете... Упреешь!..

Через пять минут у ворот тачанка гремит. На паре. Кони такие чудные, так и бьются - прямо копытами землю роют! Меня положили на тачанку. Сеном всего обклали. Тепло, мягко...

Я, помню, глаза чуть-чуть призакрыл и слышу - товарищ Белопольский командует:

- В Луганск, до штаба командарма Буденного.

Тогда я голову поднимаю.

- Послушайте, - говорю, - и Зыкова тоже положьте.

И Зыкова принесли и положили рядом со мной. Пихнул я его, помню, головой в бок. Молчит. Ни бум-бум. Как дерево.

Тут кучер мой захлопал кнутом, тачанка дернулась, и я потерял память. Заснул, одним словом.

И, помню, вижу я сон.

Будто стоим мы в городе Елисаветграде. Будто у меня новые сапоги. И будто я покупаю у Ваньки Лычкова, нашего старшины, портянки. Будто он хочет за них осьмую махорки и сахару три или четыре куска. А я даю полторы пайки хлеба и больше ни шиша, потому что махры у меня нет. Я некурящий. И будто мне очень хочется купить эти портянки. Понимаете, они такие особенные. Мягкие. Из господского полотенца.

Я говорю:

- Полтора фунта я дам. Хлеб очень хороший. Почти свежий.

А Лычков говорит:

- Нет... К богу!

Ну, я не помню, на чем мы с ним сторговались, но все-таки я их заимел. Я их купил, эти портянки. И стал наматывать на ноги.

Мотаю их тихо, спокойно, а тут вдруг товарищ Заварухин идет. Идет он будто и пуговицы на гимнастерке считает. И так говорит:

- Трофимов, до нашего сведения дошло, что ты на ногах имеешь мозоли. Это верно?

- Так точно, - говорю. - Есть маленькие.

- Ну вот, - говорит. - Наш особый отдел решил тебя по этому поводу расстрелять.

Я говорю:

- Как хотите, товарищ Заварухин. Это, - я говорю, - товарищ Заварухин, ваше личное дело. Можете расстреливать.

И начинаю, понимаете, тихо, спокойно разматывать свои портянки. Сымаю портянки и думаю: "Н-да! Бывает в жизни огорченье..."

А тут я проснулся.

Лежу в тачанке. Тачанка стоит почему-то. Темно. Мост какой-то или застава. Мой кучер сидит на передке и курит.

А рядом Зыков.

Хрипит мой Зыков из последних сил, и все лицо у него, подумайте, в крови. Из виска так и булькает. Так и клекочет.

Хотел я подняться и кучеру сказать, чтобы чего-нибудь с ним сделали, но мне так страшно стало, что я обратно без памяти упал. И обратно заснул.

А второй раз проснулся уже в другом месте.

Лежу я в мягкой постели. Над головой у меня лампочка тихо горит. На животе чего-то лежит горячее, пузырь какой-то, а рядом на стуле сидит такой рыжеватый дядя в белом переднике.

Я говорю:

- Ты кто, рыжий?

Он говорит:

- Я доктор.

- А я?

- А ты в лазарете. Ты больной. Лежи, пожалуйста, и не двигайся. У тебя только что в желудке нашли сургуч, чернила и еще кое-что.

Я говорю:

- Так. А бумагу нашли?

- Да, - говорит, - очень много.

Я говорю:

- Всё поняли?

- Что? - говорит.

Я говорю:

- Всё разобрали, что там написано было? Или что-нибудь смылось?

- Да нет, - говорит. - Эта бумага превратилась в сплошную массу.

- Жалко, - я говорю.

Он говорит:

- А тебе теперь нужно лечиться. Тебе нужно серьезно и долго лечить свой живот. На вот, - говорит, - скушай, пожалуйста, на всякий случай пирамидону.

Я съел. Он посидел, поправил пузырь и ушел.

Я повернул голову. Поглядеть, что тут такое происходит. И вижу - лежат больные. Спят. Кое-кто стонет. Кто-то бормочет во сне. А через две койки от меня, у самой печки, вижу - знакомая личность.

Представьте себе - Зыков!

Но только - что он такое делает?

Башка у него забинтована. Один нос торчит. А он, этот Зыков, свесился с койки и чего-то на полу делает. Что-то пихает в щелку.

Я говорю:

- Зыков!

Он свои полбашки поднял и говорит:

- А?

Я говорю:

- Чего, - говорю, - ты там делаешь?

- Я?

- Ну да, - говорю. - Ты!

- А я, - говорит, - это пирамидон туды пихаю. Мне, - говорит, понимаешь, он до чертовой матери надоел. Пирамидоном, - говорит, - наверное, во всех армиях лечат. Я думаю, доктора еще до рождества Христова солдат пирамидоном кормили.

- Чудак! - говорю.

Потом спрашиваю:

- Ты жив?

- А то нет? - говорит.

Я говорю:

- Рад?

- А то нет? - говорит. - Чучело тамбовское!..

Ну, хотел я его как следует обругать, хотел даже в него подушкой кинуть, но вдруг ослаб, ослаб, понимаете, задрожал и тюкнулся на эту самую подушку. И заснул.

А проснулся от солнца. Это уж утром было. Горячее солнце хлещет мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь, помню, повертываю голову и вдруг вижу знакомое лицо.

Такой невысокий, плечистый дядя с усами стоял в дверях и смотрел на меня.

Понимаете, я его сразу узнал. Хоть и не видел ни разу, а узнал.

"Ох, - думаю, - братишка наш Буденный! Какой ты, с усам..."

А он - сам с усам - подходит до моей койки, снимает свой громоотвод и говорит:

- Ну, здорово!

Я приподнялся немного и говорю:

- Товарищ Буденный... - Я поперхнулся даже. - Товарищ Буденный! Особый отряд товарища Заварухина окружен неприятелем. Слева, - я говорю, - теснит Шкуро. Справа теснит Мамонтов. Нет, - говорю, - слева Мамонтов... Слева, - я говорю, - Улагай... Извиняюсь, - говорю, - справа Улагай...

Я забыл. У меня в голове, понимаете, все спуталось. Я замолчал. И лег.

А товарищ Буденный, помню, положил мне на лоб ладошку и говорит:

- Жар начинается. Необходимо поставить компресс.

Но я тут вспомнил чего-то, поднялся опять через силу и говорю:

- Товарищ Буденный! Позвольте вам познакомить моего друга - Василий Семеныч Зыков. Первый герой на земном шаре.

Смеется Буденный и говорит:

- Это который герой?

- А тот, - я говорю, - у которого полбашки завязано. Вота он вам улыбается.

- Ага, - говорит.

И пошел к зыковской койке.

Ну, как они там познакомились, я не помню. Проще сказать, я не видел. Я спал.

А через две недели я вышел из лазарета и поехал обратно в дивизию.

А потом зима наступила. И под самый Новый год - мне из Москвы подарок: орден Красного Знамени.

• Предыдущая
• 11/12
• Следующая