Штуцер и тесак (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 22

Егеря в строю заулыбались.

– Разойдись! – скомандовал штабс-капитан.

– Ты и ты, – ткнул пальцем Ефим в ближних егерей. Айда за мной!..

Пока егеря пили водку, явился Егор с мужиками. Тем тоже налили – это уж сам Ефим распорядился. Похоже, ветерану нравилось угощать народ. Мужики степенно подходили к ендове, наливали, крестились, выпивали и отходили, уступая место следующему.

– Двадцать три человека, – подвел итог Спешнев, когда последний из мужиков отошел от ведра. – Что так мало привел? – спросил Егора. – В деревне полсотни дворов.

– Брал охотников, – ответил старый унтер. – Не все вызвались. Ну, и негодящих отставил: старых, отроков и косоруких. Пырнуть вилами поляка или приложить его ослопом нужно уметь.

– Где укроешь? – спросил штабс-капитан.

– За оградой овин с ригой стоят, – указал рукой Егор. – Сюда снопы возили – сушить и молотить, пока мужики свои не построили, дабы барыне не платить. Пустуют они сейчас. В них и укроемся.

– Только не выскакивайте раньше времени! – сказал Спешнев.

– Не будем, ваше благородие! – не стал спорить Егор и увел свое воинство.

– Ну, что, Платон Сергеевич? – посмотрел на меня Спешнев. – Давайте и мы по чарке, а затем – на боковую! Ефим прав: следует отдохнуть.

– Не проспим поляков?

– Караул разбудит, – махнул он рукой. – Я велел Синицыну их выставить. Он же будет проверять, чтоб не спали.

Говорят, план любого сражения существует до первого выстрела. К моему удивлению, получилось иначе. Хотя, дело не во мне. Думаю, Спешнев и сам бы додумался – пушки-то он приметил. Другое дело, как бы применил. Словом, вышло, как по нотам. Поляки спешились, коноводы отвели лошадей к овину и риге, где их тут же закололи мужики, а остальное воинство полезло во двор, где его приласкали картечью. Ждавшие этого момента егеря, выбежали из дома и каретного сарая, встали в шеренги и дали залп. После чего ударили в штыки.

Я в этом веселье не участвовал – запретили. Даже из пушки выпалить не дали. А так хотелось! Ефим выбрал себе помощником одного из егерей и обещал научить его обращаться с пальником. Пару их он выволок из какой-то кладовки. Пальник представлял собой палку с закрепленными на конце щипцами, в которые вставлялись фитили. Они у фейерверкера тоже нашлись. Как сказал Ефим, зажгут при виде поляков.

– Не ваше это дело, Платон Сергеевич, – сказал Спешнев, которому я пожаловался. – Егеря сами справятся. Не то, не дай бог, саблей пырнут или из пистолета выпалят. В свалке это запросто. Другого лекаря у нас нет.

Так что я пальнул из окна в толпу поляков (вернее, в облако скрывавшего их порохового дыма) из трамблона, разрядил туда же оба пистолета, тем и ограничился. А когда вышел во двор, все кончилось. Вернувшиеся егеря и присоединившиеся к ним мужики деловито добивали раненых поляков, не обращая внимания на мольбы о пощаде. Подходили и деловито тыкали штыками и вилами. Меня от такой картины замутило: одно дело убить врага в бою, другое – хладнокровно прирезать после. Хотя, чего я хотел? Времена такие. Когда знаменитый партизан этого времени Александр Фигнер спросит генерала Ермолова, что ему делать с многочисленными пленными, то получит записку: «Вступившим с оружием на русскую землю – смерть». В ответном письме Фигнер напишет: «Отныне, ваше превосходительство, не буду более беспокоить пленными». И не беспокоил. Не мне их судить.

Отставив оружие, я занялся ранеными. Их сносили в дом и укладывали в столовой, из которой ради этого вытащили обеденный стол и стулья, заменив их лавками. Легкораненые приходили сами. Я промывал раны, зашивал, мазал швы «бальзамом Руцкого» и бинтовал. Накладывать повязки мне помогали егеря, выделенные для такого дела Синициным. Они же резали бинты из принесенного фельдфебелем полотна – мои кончились быстро. Большинство ран оказались рубленными – саблями поляки владели отменно. Страшные на вид, они не вызывали опасений – если держать в чистоте, заживут. Будут шрамы, но кого это пугает? Достал две пули – из плеча егеря и ягодицы мужика. Последнего привели под руки односельчане и, стоя у порога, скалили зубы над незадачливым товарищем. Настроение у всех было приподнятым. Мы разгромили вдрызг сильного противника, понеся при этом минимальные потери: погибли трое егерей и два мужика. Это сообщил заглянувший в импровизированную операционную Спешнев. Выглядел он чрезвычайно довольным. Другие потери тоже не высоки. Тринадцать человек раненых, из которых только пять – егеря. С десяток солдат имели легкие порезы, которые они отказались лечить, сказав, что и так заживут. Но я все равно велел протереть их водкой и помазать бальзамом – береженого бог бережет.

С ранеными я управился к полудню и, оставив их на попечение егерей, выбрался во двор. Его уже очистили от тел, только бурые пятна на гравии говорили о разыгравшемся здесь бое. Несколько мужиков сгребали испачканные кровью камни и песок деревянными лопатами и кидали их в телегу. Другие засыпали получившиеся выбоины свежим гравием. Командовал ими Егор. Из трубы поварни валил дым, по двору сновали егеря с какими-то тюками на плечах. Выглядели они довольными и слегка пьяными. Видимо, тароватый Ефим не скупился на угощение из графских подвалов. Пусть.

Я сел на ступеньку и прикрыл глаза. Зверски хотелось спать: ночью я практически не сомкнул глаз – даже водка не помогла.

– Ваше благородие!

Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Передо мной стоял Пахом. В одной руке он держал глиняную миску, полную каши. Из нее торчала ручка деревянной ложки. В другой солдат сжимал ломоть хлеба.

– Ешьте, ваше благородие! – он сунул миску и хлеб мне в руки, затем достал из лядунки манерку. Сняв с горлышка стакан, наполнил до краев и протянул мне. – Пейте.

Желудок предательски забурчал: в последний раз я ел вчера вечером. И пить хотелось. Я выхватил из руки Пахома жестяный стакан и залпом выпил. Водка, твою мать! Пахом мог и предупредить. Однако ругать его я не стал: человек из лучших побуждений…

Кашу я смолол вмиг. Горячая, на мясном бульоне, пахнущая дымком, она казалась необыкновенно вкусной. Да и хлеб был хорош. Голод – лучшая приправа. Пока я ел, Пахом топтался рядом, глядя на меня как заботливая мать на непослушного ребенка.

– Фельдфебель приказал вас накормить, как только с ранеными разберетесь, – сказал, принимая опустевшую миску с ложкой. – Я и раньше хотел, но он велел не мешать. Еще вина?

– Нет, – отказался я. В голове шумело, и отяжелевшие веки неудержимо ползли вниз. – Кстати, с чего ты меня благородием зовешь? Да еще на вы?

– Фельфебель сказал, что вы не фершал, а вовсе даже лекарь, – пояснил фурлейт. – А лекарь по чину ровня офицеру. Значицца, благородие.

Я не стал спорить, встал и отправился в комнату, которую нам со Спешневым выделили для отдыха. Там торопливо стащил с себя одежду и сапоги, после чего повалился на постель. Уснул сходу.

Разбудил меня Пахом, тряхнув за плечо.

– Вставайте, ваше благородие! – сказал, когда я разлепил глаза. – Командир зовет.

– Который час? – спросил я, зевая.

– Не ведаю, – пожал он плечами. – Вечереет уже.

Ну, да, нашел у кого спрашивать. Часов в роте нет даже у Спешнева. Дорогая вещь, армейскому офицеру, живущему на жалованье, не по карману.

– Одевайтесь, – Пахом взял с лавки и подал мне подаренный графиней охотничий костюм. – Я одежу, пока вы спали, постирал и у печки высушил. В крови была.

– Спасибо! – сказал я.

Пахом даже бровью не повел. Не принято здесь благодарить низших чинов за услугу, оказанную старшему по званию или положению, но я так привык, и, похоже, что мой внештатный денщик – тоже.

Одевшись, я спустился во двор. По коридорам дома бегали девки и лакеи, во дворе стояли кареты и повозки, из чего я сделал вывод, что графиня вернулась. Интересно, как она оценила опустошение запасов спиртного? Ладно, не моя забота. Пахом отвел меня к каретному сараю, где обнаружились Спешнев и Синицын, сидевшие на лавке за накрытой холстиной столом. Под ней бугрились какие-то предметы. Меня командир роты и фельдфебель встретили внимательными взглядами.