Пермский рассказ - Астафьев Виктор Петрович - Страница 13

— Война!

— Какая война? С кем война? — срывающимся голосом спросил он у плачущей женщины.

— Гитлер проклятый напал! — кричала та, потрясая кулаками.

Семен стоял посреди улицы и от неожиданности не мог двинуться с места. Коса подрагивала на его плече.

— Тату, пойдем домой, — дергал его за рукав Грицко.

Мальчишка никак не мог понять, почему так испугался отец.

Такой большой и сильный и вдруг испугался. Подумаешь, велика важность — война! Это даже хорошо. Можно будет посмотреть, как стреляют настоящие пушки, как сражаются в небе самолеты. Грицко не раз видел войну в кино. Там это здорово получается. Музыка при этом играет веселая-превеселая, как на каруселях в Ольшане, куда Грицко недавно ездил с отцом.

Повесив косу под навес, Семен вошел в хату. Жена встретила его плачем:

— Пропали наши головушки, — голосила она. — Немец войной попер.

Детишки жались к матери, теребили ей юбку, хныкали.

— Говори толком, — оборвал ее Семен и тяжело опустился на лавку.

— По радио объявляли, — продолжала голосить жена. — Киев бомбили и еще какие-то города.

— Перестань реветь! — прикрикнул Семен. Потом обхватил голову руками, долго сидел в глубоком раздумье. Ему еще не верилось, что грянула война, что где-то уже горят города и села, льется человеческая кровь.

— Пойду в сельсовет, — сказал он жене и поднялся из-за стола.

Из сельсовета Семен вернулся быстро. Он своими ушами слышал там, как хриплая черная тарелка репродуктора передавала первые сводки с полей сражений.

— Правда это, Маша, — угрюмо сказал он жене и замолчал.

— Значит, и тебя возьмут? — спросила Мария дрогнувшим голосом и припала к широкой груди Семена.

— Одна ты теперь с детьми останешься, — с горечью сказал Семен и, как когда-то в юности, посмотрел в глаза жене.

Дочурки — пятилетняя Валя и трехлетняя Оля, — не обращая внимания на родителей, играли в углу хаты: укладывали спать тряпичных кукол на кроватки, сколоченные Грицком из кусков фанеры.

Мария посмотрела на них и снова расплакалась. Грицка в хате не было.

— Давай подумаем, что делать будем, — предложил Семен, хотя прекрасно знал, что ничего доброго сейчас уже не придумаешь и ничего не изменишь. Все будет так, как решит вершительница судеб человеческих — война.

А все-таки кое-что еще можно сделать.

Семен вспомнил, как Мария жаловалась на крышу сарая, которая протекает. Значит, надо починить. Нужно отремонтировать и покосившийся забор, сколотить новую лестницу для погреба. Старая сгнила — того гляди ноги сломаешь. Нарубить дров. Хворост давно лежит во дворе, но все руки до него не доходили.

— Ты куда? — заволновалась Мария, когда Семен направился к дверям.

— Дело есть, — буркнул он.

Починив крышу сарая и сколотив новую лестницу, Семен принялся рубить хворост. Сухой ольшаник и березовые ветки хрустели под ударами топора.

Грицко помогал отцу: таскал нарубленный хворост под навес, складывал в поленницу.

— Матери во всем помогай, — наставлял Семен сына. — Ты теперь один в доме остаешься.

— А как же, — с достоинством отвечал Грицко и, чтобы показать отцу, какой он сильный, поднимал с земли охапки хвороста побольше.

— Не надорвись.

— Не маленький.

— Ты что, или не слышал про войну? — окликнул Семена через забор пьяненький сосед. — Горилку с горя пить надо, а ты дрова рубишь. Пошли ко мне. У меня, брат, первачок есть.

Семен отказался.

— Пошли, пошли, — настаивал сосед.

— Не пойду, — отрезал Ткачук и снова взялся за топор.

— Ну, как хочешь, — махнул рукой сосед и, покачиваясь, пошел по улице, мурлыча под нос старую рекрутскую песню.

В небе зажглись звезды, а Семен, не чувствуя усталости, продолжал работать. Порубил хворост, поправил забор, вплел в него десятка два гибких прутьев, покрепче вбил в землю дубовые колья.

В хату Семен вернулся, когда на дворе стало совсем темно.

— Занавесить надо, — кивнул он на окна. В сельсовете так приказали.

Когда Мария занавесила окна, Семен зажег керосиновую лампу, висевшую над столом.

«Теперь можно и вещи в дорогу собирать», — подумал Семен и не знал, как сказать об этом жене.

Дрожащими руками открыла Мария сундучок, вынула оттуда пару белья, серый хлопчатобумажный пиджак в елочку, коричневую рубаху в белую полоску. Семен свернул белье, а пиджак с рубахой отложил в сторону.

— Грицку перешьешь, а из рубахи девчатам платьишки получатся.

Мария, горестно вздохнув, положила пиджак и рубаху на место.

Ребятишки уже легли спать. Валюшка с Олей легли вместе. Из-под домотканного одеяла виднелись их льняные головенки. Семен подошел к кровати и, наклонившись над дочурками, стал пристально разглядывать их сонные личики. Какие у него хорошие дочки! Раньше он не замечал этого: некогда было присматриваться. Валюшка на мать похожа. Вырастет, такой же красавицей будет.

«Птенцы вы мои маленькие», — подумал Семен и невольно вспомнил сегодняшний сенокос, птичье гнездо под кустами жимолости.

Грицко притворился спящим. Из-под краешка одеяла наблюдал он за родителями. Когда отец подошел к нему, мальчишка крепко зажмурил глаза, но дрожащие ресницы выдали его.

— Почему не спишь? — нарочито строго спросил Семен.

— Не хочется.

— Спи, спи.

— Ладно, — согласился Грицко. — Только когда на войну пойдешь, обязательно разбуди меня.

— Разбужу. А ты потом не забудь сено в копну сложить.

— Сложу.

— Птенцов под кустом не вздумай трогать.

— Ладно, — уже засыпая, пообещал сын.

Семен достал из-за печи мешочек с самосадом. Развязал его. Понюхал горький табак и, снова завязав, положил рядом с бельем.

— Вот и собрался, — вздохнул он.

На стене громко стучали ходики. Два часа ночи. Потушив свет, Ткачук выглянул в окно. Улица серебрилась в лунном сеете. Где-то залаяла собака. И снова не поверилось Семену, что идет война.

— Спишь? — окликнул он жену.

— Какой уж тут сон, — отозвалась Мария из темноты.

Раздевшись, Семен прилег рядом с ней и сразу почувствовал, как устал за день.

…Наутро рядовому запаса Семену Ивановичу Ткачуку принесли повестку. Ему предлагалось срочно явиться в райвоенкомат, имея при себе пару белья, ложку, иголку с ниткой…

Серега Криница фотографировался в своей жизни дважды. В первый раз фотоаппарат запечатлел его для потомства голеньким, с погремушкой в пухлых ручонках, а во второй — крепким парнем с симпатичными ямочками на щеках. Детский портрет хранился у него на дне чемодана, карточки более поздних лет пошли на паспорт, комсомольский билет, шахтный пропуск.

Надобность фотографироваться у парня отпала с тех пор, как на экранах появился кинофильм «Моя любовь» с участием Переверзева. Криница был здорово похож на этого артиста. Даже мать не разобрала, когда Серега послал ей вместо своего портрета карточку двойника, купленную в газетном киоске. Она только написала: «Уж очень мне понравился твой костюм. Наверно, рублей восемьсот за него отвалил».

Сереге пришлось заказывать в ателье мод точно такой же костюм и покупать в универмаге полосатый шелковый галстук, похожий на переверзевский.

Поразительное сходство с артистом кино имело свои положительные и отрицательные стороны. Ребята на шахте подшучивали, а на улице и в парке не было прохода от незнакомых девчат.

— Смотрите, смотрите, Переверзев идет, — ахали они.

Серегу это поначалу забавляло, а потом он стал злиться. Иногда ему хотелось повернуться и показать девчатам дулю. Бывали и такие случаи, когда настойчивые поклонницы подходили к нему на улице и, протягивая карточку, смущенно просили:

— Подпишите, пожалуйста, на память.

Серега вежливо улыбался, доставал из кармана ручку, писал размашисто: «На добрую память».

Но однажды новоявленный Переверзев пошел за девушкой сам. Было это светлым весенним вечером в городском парке. Серега сидел на скамейке и безразличным взглядом наблюдал за гуляющими. Он уже привык к своей артистической славе и равнодушно реагировал на красноречивые взгляды поклонниц. Как говорится — вошел в роль. Мимо него прошла высокая стройная девушка в белом платьице, обсыпанном красным горошком. Прошла и даже не посмотрела в его сторону. Серегу это задело.