Пермский рассказ - Астафьев Виктор Петрович - Страница 46

Виктор Михайлович держал на коленях сына, смотревшего на мать большими восхищенными глазами. Бросив на жену короткий взгляд, он спросил сына:

— Хочешь, Гера, чтобы мама всегда была такой, как сейчас? Хочешь. Я тоже хочу, и напрасно мама и тетя в нас с тобой сомневаются…

Александр Спешилов

ЯКОВ СТЕПАНОВИЧ

Наконец-то в начале мая хлынули проливные дожди. В два дня был смыт снег с полей, вздулась Кама и шумно очистилась ото льда. Распустились почки на деревьях, появилась травка на лугах.

В озере проснулась щука и, как говорится, хвостом разбила хлипкий лед. На озере появились рыболовы.

На одном из первых пароходов я направился за добычей в Верхокамье, где и рыбы больше, и удильщиков меньше.

Доехав до места, ранним утром я пришел на озеро. Большое оно, как Шарташ, и рыбное. По берегам густой ольховник, у воды мокрые кочки.

Отыскивая удобный подход, я заметил, что на противоположном, более крутом и чистом берегу кто-то уже машет длинными удилищами.

Не найдя другого удобного места, я подошел к своему собрату по охоте. Сразу даже не понял, старик ли это или старуха. Без шапки сидит, по самые плечи кудрявые волосы, а на лице, ни усов, ни бороды. Одет в длинный домотканый армяк, из-под подола высовываются новенькие лапти-самоделки с красными опушнями, онучи с голубой каемкой. Рядом большая заплечная сумка из лыка — пестерь и берестяной туес.

— Клев на уду! — приветствовал я удильщика.

— Спасибо, друг.

— Клюет ли?

— Не клюет. Погода испорухалась. Да! Сиверко дует, — ответил мне рыболов. А у самого уже полный туес рыбы.

Мы быстро познакомились. Когда же я подарил ему старую газету на курево и несколько мелких фабричных крючков, — у старика были самодельные, — мы и совсем подружились. Звали рыболова Яков Степанович. Жил он в ближней деревне.

— Сколько тебе лет, Яков Степанович? — спросил я.

— Молодой еще. Первый десяток доходит.

— Как это первый десяток?

— На вторую сотню первый десяток.

— Как живешь? Колхоз кормит?

— Сам кормлюсь. Огороды в колхозе караулю да рыбку ловлю.

На его безбородом лице появилась улыбка. Я спросил:

— Почему у тебя бороды нет? Бреешься?

Яков Степанович пощупал свой голый подбородок и ответил:

— А мне ее ни к чему. Я когда молодой был, пареными орехами подбородок шоркал, волосы и вывелись. Да!

Успокоилась напуганная моим приходом рыба и стала изредка поклевывать. Я тоже закинул поодаль от Якова Степановича свои лески.

Тишина. Только недалеко в ольховнике, нет-нет да и зазвенит коровье ботало. Мой новый приятель проворчал что-то себе под нос, поднялся на четвереньки, вытащил из пестеря большой нож — косарь, встал и, хромая на левую ногу, отправился в кусты. «Не корову ли резать?» — подумал я.

Вскоре послышалась возня. Что-то затрещало. На берег вышел Яков Степанович с ножом в одной руке и железным колоколом в другой.

— С коровы срезал, — объяснил он. — Чтобы удить не мешала. Доколоколила буренушка.

Это было первое мое знакомство с Яковом Степановичем. С той поры во время отпуска я каждое лето приезжал к нему в деревню. Мы удили рыбу, мокли под дождем, сохли под солнышком, жили в балаганах, спали у костров, переживали всяческие тревоги и приключения.

И чем только не приходится питаться удильщику на рыбалке! А ведь не верят. У рыбака всегда, дескать, полно рыбы и жареной, и пареной, и свежей, и соленой чуть ли не в сиговом засоле; уха ершовая, окуневая, стерляжья. Но на самом деле и у счастливого удильщика частенько рыбный садок бывает пустым. Недаром народ придумал поговорку: «Чудак рыбак. Рыбу ловит — сам не ест». Пойдут, например, дожди. Сами знаете, что в ненастье рыба не берет. Так вот и сидишь на берегу, ждешь хорошей погоды. Бывает, недели две сидишь, а домой ехать не хочется. Дудки разные, пиканы, дикий чеснок, кислица, ягоды — все тогда идет в пищу рыболову.

Бывает, что и сыт, но как пройти мимо терпкой черной ягоды черемухи? Крупная, как вишня, висит она кистями на ветках и сама напрашивается: «Съешь меня, съешь меня!»

Есть ее, черемуху, надо умеючи. Если раскусишь ядро, будет горько, как от осины; если ядро выбросить, останется одна пустая кожура. Ну и едят ягоду черемуху целиком, не выбрасывая и не раскусывая твердое ядро.

Яков Степанович говаривал, что желудок у рыбака все равно что петушиный зоб, он не только черемуху, даже стекло переварит. Но однажды и с Яковом случилась проруха.

Сидели мы с ним в Кривоножке — место такое есть на реке, где она кривляет, как кривая нога, — прятались от дождя под лодкой и ели черемуху. Три дня просидели зря и решили ехать домой. Что же, ехать так ехать.

Яков Степанович ушел в кустарники вырубить березку на бастриг, я остался у лодки, чтобы подготовиться к отъезду. Недолго было столкнуть лодку на воду, собрать рыбацкие пожитки, и немного надо времени на то, чтобы бастриг вырубить. Между тем прошло уже часа два, а старик не возвращался. Я стал кричать — не отвечает. Вышел на яр, снова крикнул, прислушался. Никакого ответа. Только дождик шуршит по траве да где-то канючит птица канюк. Пришлось идти на поиски.

Обыскал я первые перелески черемух и березняка — нет Якова Степановича. Пошел дальше по лугам. Кричал, охрип совсем, а старик как сквозь землю провалился. И всякое полезло в голову. Может быть, он в трясину попал, на гадюку наступил? Мало ли что может случиться в глухом месте.

Наконец-то, недалеко от берега, в лощинке я нашел старого рыбаря. И, главное, в том месте, где я уже раза три проходил. Лежит бедняга на спине, руки наотмашь, под дождем. Рядом срубленная березка валяется и топор.

Подбежал я к старику, стал трясти, спрашивать:

— Что случилось? Живой ли ты?

Он жалобно отвечает:

— Ой! Чуть жив… Поезжай домой. Оставь меня одного. Умирать буду. Смерть пришла, Николай Александрович.

— Чего городишь…

— Прости, прощай, Николушко. Не видать мне больше свету белого… Черемухой я объелся, старый хрен. Да! Черемухой… Ой! Фершала скорее…

Сколько мне стоило труда и сноровки, чтобы перетащить «умирающего» в лодку. Положил я его прямо на слань, на дно лодки, оттолкнулся от берега и взял весла.

Дул встречный ветер, как из бездонной бочки полоскал колючий дождь. Старик стонал беспрерывно.

— Ой, умираю! Ой, подходит… К самому сердцу подходит.

Греб я сильно, натер мозоли на руках, а сменить меня было некому.

Когда показалась деревня, еще жалобнее застонал старик, выматывая последние мои силы и нервы.

— Ужельную снасть себе возьми, Николушко, на помин души…

Я развернул лодку и подъехал к берегу вперед кормой, чтобы легче было «выгрузить» больного.

Вдруг со словами: «Ох, Никола, отошло!» — Яков Степанович поднялся на ноги, вскинул на плечо бастриг и свои длинные удилища, подхватил туес с рыбой.

В Монастырский яр мы приехали в дождик. А ведь только что было ясно, и вдруг все небо затянули мокрые тучи, и посыпал такой дождь сеногной, что не только рыбачить, но и в шалаше стало сидеть невозможно. Нудная сырость просачивалась сквозь зелень шалаша, вода капала на руки, попадала за воротники. Подмок табачок, отсырели сухари. Остался один выход — перевернуть на песке лодку и под ее надежным днищем переждать непогоду. Так мы и сделали. Вытащили лодку, перевернули ее вверх дном, сложили пожитки и сами забрались под нее.

Скрючившись в три погибели, провели бессонную ночь. Над рекой нависла гроза, и до утра гремело.