Отступники (СИ) - Дитятин Николай Константинович - Страница 14

— Клянусь Первым, да о чем ты говоришь? — Гелберт сел.

— О выборе.

— Что бы я выбрал?

— Да. Что?

— Что ж, — Гелберт подобрал под себя ноги и задумался. — В наше время жизнь держится на жестком порядке. Человек рождается для ноши и обязан нести ее безропотно, потому что так он вступается не только за свою жизнь, но и за жизнь людей, которые его окружают. Говоря, что мир не пошатнется, ты исключаешь множество мелочей и возможностей. Кто знает, что может измениться, если ты уйдешь, что может пойти не так, как надлежит образовывать твоему долгу.

Я, поколебавшись, вытащил медальон и сжал его в кулаке, чтобы сорвать. Приоткрыл окно.

— Но с другой стороны, — продолжил вдруг Гелб. — Кем бы мы были, если бы всегда слепо подчинялись долгу, не слушая себя и свое сердце? Машины, дураки, безумцы, жалкое зрелище. Иногда нам самим необходимо выбирать свой долг, если мы ясно осознаем, что именно это наше настоящее призвание, что именно здесь мы можем принести максимальную пользу обществу. Иногда нужно идти против ограниченности системы, чтобы ее же усовершенствовать.

Я изумленно таращился в пустоту. Да, такая речь была в стиле Гелба. Его отец увлекался философией и кое-что передалось сыну. Я разжал кулак и посмотрел на медальон и, теперь без колебаний, сунул его за ворот. Повернулся. Гелберт стоял передо мной, привычным надменным жестом скрестив руки на груди. Теперь я узнавал его взгляд, хамский, заговорщицкий, полный иронии и шальных мыслей. Я не выдержал, растянул рот до ушей и подтянул его к себе.

— Я запомню каждую минуту, — сказал я, ломая ему ребра.

— Я тоже, — сказал он, ломая мне позвоночник. — Это одно из ценнейших богатств человеческих. Такая память. Мы друзья, что бы не случилось, Престон.

— Навеки. Спасибо тебе.

— Да. Обязательно навести Вельвет пред уходом. Недавно ее соседку забрали на практику, так что мешать вам не будут.

— Я как раз собирался это сделать, благодарно вымолвил я. — До встречи Гелберт. У тебя будет время рассказать мне про этот шрам.

— Мне тоже кажется, что мы не раз еще встретимся.

Я открыл окно и вылез на каменный выступ, который тянулся под окнами бараков на случай пожара. Гелберт закрыл окно и помахал мне рукой. Я помахал в ответ и двинулся влево, прижимаясь спиной к шершавой каменной кладке. Падать было высоко, но и в семнадцать нерестов мы не задумывались об этом. Внизу, в непроницаемой темноте, быстро промчался звук пассажирского экипажа, а потом кто-то вполголоса затянул строевую песню, постоянно запинаясь на припеве. Потом пение смолкло, и во дворе начали зажигаться ночные лампы. Стало видно стражника, зябко кутающегося в плащ. Он ходил от столба к столбу, снимая чехлы со стеклянных шаров, в которых резво ползали по два-три светодара.

— Жрать хотят! — крикнул стражник кому-то. — Тащи уголь!

— Сейчас, — второй стражник вытащил во двор мешок.

Я посмотрел, как они засыпали ковшиком уголь в одну из ламп. Жуки, толкаясь мощными лапами и свирепо искря, жадно навалились на черные крошащиеся камни.

Я пошел дальше, стараясь не задерживаться напротив поблескивающих стеклянных квадратов.

Она спала, уткнувшись лицом в подушку, спрятав под нее руки. Потом повернулась во сне, и я увидел, как заново влюбился, ее лицо, скорбно-утомленное, с перышком, приставшим к правой щеке. Я заглядывал в ее окно, все глубже утопая в противоречивых чувствах, большинство которых определяли меня как хрестоматийного подонка. Проще всего было бы прямо сейчас уйти… Нет. Проще было бы спрыгнуть с этого выступа.

Я просунул кинжал между двойными створками и бесшумно выбил крюки из гнезд. Проскользнул внутрь, и поспешно закрыл окно, чтобы не выпускать тепло. Потом на мягких подошвах прокрался к кровати ее соседки и сел. Вельвет не проснулась. Или делала вид, что не проснулась, потому что я предполагал, что меня раскроют еще при взломе окна. Вельвет обычно спала чутко как хищник. Это было проверено мной и Гелбертом в ходе множества экспериментов. Поэтому я не знал, как себя вести. Вообще, я сейчас давился собственным сердцем и одновременно готов был уснуть на этой кровати, слушая ее тихое посапывание и благодаря Первого.

Она со стоном перевернулась на спину, и я услышал, как этот стон перешел в тихое и тоскливое:

— Престон.

Я вскочил как при общей тревоге и, разрываясь от накатившего чувства, рабской преданности, любви и нежности, пересел к ней, устроившись на самом краю, ближе к ее ногам.

— Вельвет, — позвал я, коснувшись пальцами ее щеки. Смахнул пушинку, и понял, что она держалась на высохшей слезе. Не может быть, чтобы она не пошла со мной. Тогда я украду ее. Утащу насильно. Я не позволю, чтобы ее сделали такой же серой, циничной и необязательно-равнодушной, ничего по-настоящему не ощущающей. Но с другой стороны… Она ведь ненавидит воров. Вообще любых уголовников, пускай даже относительно благородных. И что может ждать ее там? Виселица? Тут, впрочем, тоже не букеты составлять придется. Но там… Что бы ни говорил Вельд, это все равно тьма, полужизнь, постоянный страх, твои преувеличено зловещие карикатуры на стенах, и подозрительные взгляды городских патрулей. И вечная ночь. Дневной свет только в окошке. И грязные норы, одна за другой.

— Престон?

Я с горечью смотрел в ее раскрывающиеся глаза, редкостные глаза, которые в сумраке казались темно-синими, а на ярком свету озарялись светло-голубым цветом, от которого так приятно и смутно щемило сердце.

— Престон!

Вздыбилось одеяло, подушка слетела на пол, предупредительно и сварливо затрещала кровать. Я полулежал, навалившись плечами и затылком на стену, и полностью отстранившись от мира, ощущал только ее голову на своей груди. Это было величайшее и первобытнейшее счастье, и мне вдруг померещился ночной теплый лес, первые дни мира, рокот Первого, рождающего своим чревом новые популяции и виды. И два представителя нового рода, спокойно наслаждающиеся невероятным по чистоте первым в мире ощущением любви.

Она говорила, тихо смеялась, жаловалась, спрашивала, но, не дожидаясь ответа, снова говорила, гнала, наконец-то со спокойной душой гнала прочь боль, отчаянье и обиду на судьбу. А я считал секунды, истощая их одну за другой.

— Почему ты молчишь? — спросила она, придвигаясь ближе к моему лицу. — Хотя, все и так хорошо. Можешь ничего не говорить.

— Я люблю тебя, — сказал я, пальцем приподняв ее подбородок. — Запомни и ты эти слова.

— Я запомню, — она ответила на мой поцелуй.

— Вельвет.

— М?

— Ты хотела бы уйти отсюда?

— Куда? — хмыкнула она. — Мне некуда идти. К тому же мне здесь нравится. Скорее бы настоящая практика как у тебя. Чтобы вот так же, с громкими неожиданностями. А потом вернуться со страшными ранами, и, не обращая на них внимания, мрачно отрапортовать Магутусу… А почему ты спросил?

— Ты действительно хочешь этого? — спросил я глухо.

— Хочу, — она пожала плечами. — А что еще я должна хотеть? Цветущее поместье и веранду с фигурными качелями? Я хочу то, что могу получить. Так это работает.

— А если бы у тебя был выбор…

— Какой?

— Работа похожая, но бескровная…

— Еще чего. Куда интереснее биться с отребьем.

— Вельвет, бывает по-разному. Иногда отребье, это просто непонятые люди, неугодные люди или даже люди оклеветанные …

— На все воля Первого, — сказала она утомленно, и зевнула. — У нас хватит сил взять на себя грех ради благополучия Авторитета.

Лапа Первого, кто из нас должен это говорить? Неужели она?

— Ты говоришь странные вещи, — сказала она озадачено. — Ты словно ведешь меня к чему-то, к какой-то мысли, но я не понимаю тебя. Что-то случилось, Престон? У тебя проблемы? Ты ведь так и не рассказал мне, что там произошло…

И тут я понял, что если не выскажусь, то весь наш разговор будет бесполезен. И начал рассказывать, пытаясь быть предельно ясным и убедительным. И очень старался объяснить себя, хотя это каторжная, мучительная задача, которая не терпит обилия слов.