Отступники (СИ) - Дитятин Николай Константинович - Страница 64

Вошел Реверанс. Он оглядел наше собрание и бодро сообщил:

— Приближаемся к Твердым Водам. Расчетное время прибытия двадцать шесть минут. Прошу вас застелить койки, прибрать мусор и… Вохрас, это твой цыпленок?

— Циф, — заявил Цыпленок дерзко.

— А, — Реверанс слега склонил лысину. — Прошу простить, сударь. Надеюсь, вы поймете старого первенца. Привычки, привычки. И, Вохрас, будь добр поговори со своим телохранителем. Кажется, он не собирается никуда выходить.

Он еще раз кивнул и вышел.

— Что он там сказал насчет Твердых Вод? — спросил Рем невинно.

— Грхбрумбу, — ответил я, закрыв лицо ладонями.

Чтобы отвлечься от панического ужаса, я принялся заталкивать мусор в пасть Проглоту.

— Надо сказать Олечучу, чтобы надел доспехи, — проговорил Рем все так же безмятежно.

— Клянусь Первым, не поверю, чтобы ты ни разу не слышал о Твердых Водах! — воскликнул я, воздев руки к потолку. Что-то громко щелкнуло в суставах.

— Слышал, конечно, — сухолюд зевнул и почесался.

— Так почему ты так спокоен?!

— Ты считаешь, что я спокоен? — наигранно изумился мой друг. — Ты, haga hugan, ошибаешься. Я взбешен настолько, что скоро окалина посыплется. И для этого есть три причины. Во-первых, я пробовал настойку, которую Соленые варвары делают из сахарных водорослей. Ей можно забивать скот. Во-вторых, я не был с женщиной уже почти три недели. А у Соленых варваров, насколько честна молва, даже девочкам нужен бюстгальтер.

Он замолчал, словно переводя дыхание.

— Но это вроде бы неплохо, — нерешительно вставил я.

— Двадцать пять минут! — взорвался вдруг Рем, схватив себя за волосы. — Это в-третьих! Я чувствую каждую, chack-nocka, секунду! Они проходят сквозь меня как маленькие лезвия!

Он вцепился зубами в собственный кулак и замычал.

— Я лучше пойду к Олечучу, — рассудил я для самого себя.

— Циф, — сонно сказал Цыпленок мне на ухо.

— Кто-то же должен.

— Циф-циф.

По узкому овальному коридору, я прошел до переборки, на которой языком первенцев было написано «движущая сила». Я приложил ухо к прохладному металлу и прислушался. Постучал.

— Олечуч! Ты слышишь?

За переборкой работали двигатели: «динг-дунг, динг-дунг». Свистел пар. Мне показалось, что я услышал в скрипе стальных поршней осколки смеха.

Кажется, я пробудил зло.

— Олечуч! Мы почти прибыли на место. Тебе лучше надеть доспехи.

Динг-дунг, динг-дунг.

— Если ты меня понял, подай какой-нибудь сигнал. Ударь два раза в стену, например…

Что-то сильно, со шлепком, ударилось в переборку с той стороны, и я непроизвольно отшатнулся.

— Л-ладно, — кивнул я в сторону переборки. — Я понял. Ты понял. Все всё поняли. Отлично. Я пойду.

Я повернулся, и за моей спиной с лязгом распахнулась, врезавшись в стену, железная закупорка. Приготовившись бежать, я посмотрел в открывшийся проход. За переборкой клубился во тьме бледный пар. В этой каше серых и черных оттенков, слабо трепыхался тусклый свет лампы. Он, то появлялся, подсвечивая пар изнутри, то снова утопал в нем. Олечуча я не видел, но, кажется, это было приглашением войти.

Я стал осторожно приближаться к влажной лязгающей тьме, потом сообразил, что иду приставными шагами вдоль стены, и взял себя в руки.

— Циф, — заметил Цыпленок заинтригованно.

— Может, тогда ты его позовешь? — спросил я почти с надеждой.

— Циф!

— Тогда сделай вид, что тебе тоже жутковато.

— Циф-циф-циф! — ненатурально запричитал Цыпленок.

— Спасибо.

Я медленно погрузился во влажный, мигающий мрак. Прошел чуть вперед, пытаясь различить что-нибудь в обстановке. Вокруг падали и поднимались вверх силуэты поршней. Металлический шум и пульсирующий гул Медузы не давал мне прислушаться. Пол под ногами дрожал как живой, свет лампы, появляясь, словно струился по волнообразным клубам пара. Я остановился в нерешительности, тревожно озираясь по сторонам.

Что-то капнуло мне на нос.

Я мазнул пальцами: на них осталось темно-красное, вязкое.

— Да не может быть, — сказал я, наполняясь отвращением.

Тут я вспомнил, что Реверанс говорил о пропаже ящика томатной пасты, и все встало на свои места.

Еще одна капля разбилась о мое плечо. Я посмотрел наверх и потерял дар речи. Я видел фрески в Капитальном Храме Зверя в Гротеске. Так вот по сравнению с тем, что я увидел здесь, те фрески заслуживали, чтобы их со стыдом оттирали создатели. Это было великолепно. В храме я видел неуклюже написанного Первого, похожего на неровную грушу и крылатых овец, напоминающих комки хлопка. Здесь томатная паста легла на металл тончайшими деталями людских эмоций. Здесь были: ужас, отчаянье, раскаянье, мольба, преклонение. Манекены захватывали власть и заставляли людей страдать. Страдать… М-да.

От восхищения я не заметил, как тошнота поднялась до горла.

— Циф, — проговорил Цапленок презрительно.

— Извини, — булькнул я, утирая губы.

В своей реалистичности это было гениально и жутко. Я теперь мог с уверенностью сказать, что видел достаточно много, чтобы держаться подальше от манекенов. Клянусь Первым, я никогда бы не подумал, что можно найти столько применений человеческим внутренностям.

Я поднялся с колен, и хотел было выйти из машинного отделения, но переборка за мной захлопнулась. Что-то промелькнуло перед ней, приникнув к самому полу, всколыхнув пар.

— Олечуч! — строго позвал я. — Это не смешно.

Я прошел еще чуть дальше, разгоняя руками бледную тенету. В углу помещения я обнаружил нечто напоминающее большое птичье гнездо, скрученное из тряпья, разлагающейся бумаги и тросов. Все это было густо перемазано томатной пастой. В центре гнезда лежала Каша, она была чистенькая и ухоженная, соломенные косы весело торчали в разные стороны.

Я медленно приближался к этому гнезду. В горле ворочался кашель. Мне хотелось прочистить горло от влаги и нескольких криков ужаса.

— Гм-кхе! — не выдержал я.

И тут же зажал рот рукой.

Но было поздно.

Гнездо вдруг шевельнулось изнутри, и тут же погас свет. Больше он не вспыхивал.

Я стоял в темноте не решаясь пошевелиться, липкий пот застыл на моем лбу капельками смолы. Что-то определенно двигалось рядом со мной. Я почувствовал запах сухих опилок и кожи.

Динг-дунг, динг-дунг, динг-дунг. Пш-ш-ш-ш-ш.

Нужен свет, подумал за меня Маленький Трусливый Престон. Нужен свет!

— Циф-циф, — шепнул Цыпленок, приходя мне на помощь.

Следуя его совету, я собрал пальцы щепотью и направил на ее вершину все тепло, которое было в машинном отделении. Вокруг меня резко похолодало, я почувствовал, как мой пот превращается в иней.

Щепоть вспыхнула прозрачно-голубым пламенем.

— А-а-а!

— Циф!

— …

Нарисованные глаза стыли напротив.

Я потерял концентрацию и щепоть погасла. Когда я зажег ее вновь, Олечуч уже стоял у стены, спиной ко мне. Я видел грубые швы, заплатки, следы порезов. Олечуч не шевелился. Вокруг меня планировали серые снежинки.

Мне хотелось сказать ему многое. Но быстро обдумав все варианты, я избрал наиболее подходящий.

— Это было довольно жутко, — сказал я одобрительно.

— Правда? — спросил Олечуч, не оборачиваясь.

— Да, если честно, то это все еще довольно жутко. Ты можешь шевельнуться?

Тут я совершил ошибку. Я моргнул.

— Мы у цели? — спросил Олечуч из пространства.

— Точно так. Я пришел, чтобы…

Распахнулась переборка.

— Э-э-э, ладно, — я почти бегом покинул машинное отделение.

За мной снова лязгнуло. На негнущихся ногах я вернулся в каюту. Рем, со страдальческой гримасой, глядел на два больших яблока, крепко удерживая их в руках. На его шее вздулись вены.

— Ну как? — спросил он, не отрывая страстного взгляда от яблок.

— Циф, — ответил за меня Цыпленок.

— Наверное, — сказал Рем невпопад. — Отличные яблочки, правда?

До всплытия оставалось десять минут. Для нас с Ремом, это были очень долгие десять минут.