Берлинские похороны - Дейтон Лен - Страница 5

• Предыдущая
• 5/58
• Следующая

От отеля «Хилтон» я проехал вдоль канала до станции метро «Халлешестор», а затем повернул на север к Фридрихштрассе. До контрольно-пропускного пункта отсюда всего несколько кварталов. Американскому солдату я предъявил паспорт, а западногерманскому полицейскому — страховое свидетельство, потом на малой скорости переехал через трамвайные пути Циммерштрассе, за которыми начинался мир, где слово «коммунист» не является ругательством.

Вечер был теплый. В освещенной неоновым светом комнате контрольно-пропускного пункта сидело не менее двадцати человек, на столах были аккуратно разложены стопки брошюр и буклетов с названиями типа «Наука ГДР на службе мира», «Искусство для народа» и «Историческая роль ГДР и будущее Германии».

— Герр Дорф. — Очень молодой полицейский листал мой паспорт. — Сколько денег у вас с собой?

Я выложил на стол несколько западногерманских марок и английских фунтов. Он пересчитал их и поставил штамп на мои бумаги.

— Есть у вас фотоаппарат или транзистор?

Юноша в кожаной куртке с надписью «Родезия», стоявший в другом конце коридора, крикнул:

— Сколько мне еще ждать?

Я слышал, как полицейский ответил ему:

— Придется подождать своей очереди, сэр. Мы вас сюда не приглашали.

— Только радио в машине, — сказал я.

Кивнув, полицейский пояснил:

— Мы не позволяем провозить только восточногерманскую валюту. — Он вернул мне паспорт, улыбнулся и отдал честь. Я пересек длинную комнату. Родезиец, приговаривая: «Я знаю свои права», стучал по барьеру, остальные молча смотрели прямо перед собой.

Я сел в машину. Обогнул несколько бетонных глыб, восточно-немецкий полицейский бросил взгляд на мой паспорт, и солдат поднял красно-белый шлагбаум. Я въехал в Восточный Берлин. У станции метро «Фридрихштрассе» толпилось много народа. Люди возвращались с работы, ехали на работу, просто болтались без дела. Я свернул на Унтер-ден-Линден — липы стали одними из первых жертв нацистов: от старого здания канцелярии Бисмарка остались только живописные руины, напротив которых стояло мемориальное здание, где двое караульных в зеленой форме и белых перчатках маршировали гусиным шагом, словно ожидая возвращения Бисмарка. Я объехал вокруг белой пустыни Маркс-Энгельсплац и около большого, облицованного бетонными плитами универмага на Александерплац свернул на улицу, которая вела к Карл-Маркс-аллее. Узнав по описанию стоянку машин, я припарковался. Карл-Маркс-аллее ничуть не изменилась с того времени, когда она называлась Сталин-аллее. Мили жилых домов и государственных предприятий, размещенных в семиэтажных домах русского типа, тротуары десятиметровой ширины, зеленые лужайки и велосипедные дорожки.

В летнем кафе через дорогу мигали под деревьями огоньки, несколько пар танцевали вокруг полосатых зонтиков, небольшая компания везла домой ребенка в коляске, обвешанной погремушками. Неоновые буквы складывались в «Warschau»; под вывеской я заметил Валкана, который поднялся на ноги. Он терпеливо ждал, пока зажжется зеленый для пешеходов. Осторожный человек этот Джонни, не время платить штраф полицейскому. Он сел в «вартбург» и поехал по Карл-Маркс-аллее в восточном направлении. Я последовал за ним, оставляя между нами одну-две машины. Джонни остановился у массивного гранитного здания в районе Кепеник. Я проехал мимо его машины и нашел себе место под уличным фонарем за углом. Дом был некрасивый, но от него веяло комфортом и довольством, которые средний класс привносит в быт вместе с обеденным гонгом и сигарным дымом. Во дворе был большой сад, здесь, недалеко от леса и вод Мюггельзее, дышалось легко.

На двери висела всего одна табличка. Готическая надпись на аккуратном черном пластмассовом четырехугольнике гласила: «Профессор Эберхард Лебовиц». Джонни позвонил, служанка впустила нас в прихожую.

— Можем мы видеть герра Стока? — спросил Джонни.

Он дал ей свою визитную карточку, и она уплыла внутрь.

В слабо освещенной прихожей стояла большая инкрустированная слоновой костью вешалка с двумя платяными щетками и островерхой советской офицерской шапкой. Потолок был украшен сложным орнаментом из резных листьев, обои на стенах тоже имели цветочный рисунок.

Служанка сказала: «Следуйте, пожалуйста, за мной» — и пропела нас в гостиную Стока. Обои здесь имели преимущественно золотой и серебряный оттенки, хотя их было почти не видно из-за многочисленных вещей. Тут были аспидистры, аляповатые кружевные занавески, полки со старинным мейсенским фарфором и бар в виде небольшого деревянного Кремля. Сток оторвал взгляд от экрана большого, причудливо украшенного телевизора. Это был ширококостный человек с бритой головой и сероватым цветом лица. Большие его руки торчали из рукавов ярко-красной шелковой домашней куртки, отороченной золотой тесьмой.

Валкан сказал:

— Герр Сток, герр Дорф. — И после паузы: — Герр Дорф, герр Сток.

Мы все поклонились друг другу, Валкан положил на кофейный столик папку для бумаг, Сток вынул из нее жестяную коробку «Нескафе», кивнул и возвратил коробку на место.

— Что будете пить? — спросил Сток. У него оказался низкий музыкальный голос.

— Прежде чем мы перейдем к разговору, могу я взглянуть на ваше удостоверение личности? — спросил я.

Сток вытащил из заднего кармана брюк свой бумажник, широко улыбнулся мне и извлек оттуда жесткую белую карточку с фотографией и двумя печатями, которыми советские граждане пользуются за рубежом.

— Но здесь написано капитан Майлев, — запротестовал я, тщательно выговаривая кириллические буквы.

Служанка принесла поднос с маленькими стаканчиками и заиндевевшей бутылкой водки. Она поставила поднос на стол. Сток подождал, пока она уйдет.

— А в вашем паспорте написано, что вы Эдмонд Дорф, — сказал Сток, — но мы оба жертвы обстоятельств.

За его спиной диктор восточногерманского телевидения говорил привычным медленным голосом: «...приговорен к трем годам заключения за пособничество в попытке бегства его семьи на Запад». Сток подошел к приемнику и переключил его на западноберлинский канал, где полсотни тевтонских менестрелей пели старинную балладу. Со словами: «В четверг никогда ничего путного не бывает» — он выключил телевизор. Откупорив бутылку водки, он принялся обсуждать с Валканом возможность обмена двадцати четырех бутылок виски на два фотоаппарата. Я сидел и пил водку, пока они не договорились. Потом Сток спросил у Валкана так, будто меня вообще не было в комнате:

— А у Дорфа есть полномочия на ведение переговоров?

— Он большая шишка в Лондоне, — объяснил Валкан. — Все, что он пообещает, будет выполнено. Ручаюсь.

— Я хочу иметь зарплату полковника, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — пожизненно.

— От этого никто бы из нас не отказался, — сказал я.

Валкан просматривал вечернюю газету, оторвавшись от чтения, он сказал:

— Нет, он имеет в виду, что в случае его перехода на Запад правительство Великобритании должно установить ему такой должностной оклад. Вы можете обещать ему это?

— А почему бы и нет? — сказал я. — Примем за исходное условие, что ваш стаж измеряется несколькими годами, это дает пять фунтов четыре шиллинга в день. Затем есть надбавка на питание, шесть фунтов восемь шиллингов в день, надбавка женатым, еще один фунт и три с чем-то шиллинга в день, надбавка за квалификацию составляет пять шиллингов в день, если вы, конечно, осилите экзамены в нашем колледже, надбавка за работу за границей равна четырнадцати фунтам и трем... вы бы хотели получать заграничную надбавку?

— Вы не хотите принимать меня всерьез, — сказал Сток, широко улыбаясь. Валкан ерзал на своем стуле, поправляя галстук и хрустя пальцами.

— Возможностей много, — сказал я.

— У полковника Стока очень убедительные доводы, — сказал Валкан.

— У разгневанной толпы на Чаринг-Кросс-роуд тоже, — сказал я, — только с фактами похуже.

Сток выпил два стаканчика водки почти подряд и уставился на меня.

— Послушайте, — сказал он, — я совсем не поклонник капиталистической системы. И не собираюсь делать вид, будто я ее люблю. На самом деле я ненавижу вашу систему.

• Предыдущая
• 5/58
• Следующая