Данте. Преступление света - Леони Джулио - Страница 10

Глазам поэта предстало неожиданное зрелище. К угловому столбу прикреплены были колодки, сжимавшие запястья и шею какого-то мужчины в крестьянских одеждах, громким голосом сетовавшего на судьбу. Ему вторило улюлюканье зевак, не забывавших кидать в него камнями и нечистотами, подобранными у себя под ногами.

Данте хотел было пройти мимо, но его явно узнали. В толпе зашептались. Крики смолкли, и поэту стали хорошо слышны причитания человека в колодках, пересыпавшего свои жалобы латынью.

Невольно заинтересовавшись, Данте остановился.

— Чего ты воешь, мошенник? За что тебя сюда посадили? — спросил он и присел, чтобы заглянуть в глаза человеку в колодках, но тот упорно не отрывал глаз от земли. Тогда поэт схватил его за редкие волосы и насильно поднял голову.

Человек захрипел от боли и изогнул шею вверх. Его лицо было в синяках. Один глаз заплыл от удара камнем, но второй злобно сверкал.

— Мессир! Клянусь, что своим нынешним позором обязан лишь quaestio irresoluta — прискорбному взаимному непониманию! — пробормотал человек в колодках.

— Выходит, стража притащила тебя сюда прямо с философского диспута? — спросил поэт, отпустив волосы несчастного.

— Именно так, мессир! По вашей обуви я вижу, что вы — человек почтенный и ученый, — ответил человек в колодках, снова уставившись в землю. — Вот вы-то сразу поймете, что я невиновен!

— Кто ж не знает, что в тюрьмах и преисподней — одни невиновные?! — с сарказмом заметил поэт.

— Услышав повесть о моих несчастьях, вы не сможете со мной не согласиться… Все началось с того, что я захотел расширить маленький виноградник моих родителей и приобрести соседнюю с ним землю. Мы договорились с соседом, что я получу его землю на расстоянии тридцати шагов, и я заручился его разрешением отмерить эти шаги самолично.

— Ну и что?

— Ну и то, что я отмерил ровно тридцать шагов, а меня обвинили в мошенничестве. И вот я здесь!

— Почему же? Мне кажется, ты все сделал, как вы договорились.

Внезапно человек в колодках рассмеялся так звонко и насмешливо, словно разгуливал на свободе.

— Я как следует разбежался и как запрыгал! Как запрыгал! Я прыгнул целых тридцать раз. А этот чурбан, мой сосед, вместо того чтобы подивиться моей находчивости, подал на меня в суд!

Данте тоже невольно рассмеялся:

— Да уж! Вы явно друг друга не поняли. Твоему соседу надо было подумать, что у такого находчивого, как ты, тридцать шагов превратятся в сто!

Человек в колодках оживился:

— Вы за меня заступитесь?

— Нет. Ведь ты же философ, так и принимай случившееся с философским спокойствием. Сейчас тебе набьют еще шишек, а завтра ты пойдешь домой!

— Где то, что вам привезли по моему приказу?

Механик кивнул в угол мастерской, где между полками и небольшой дверью лежал все еще завязанный мешок.

— Стражники приказали мне его не трогать, но его содержимое лучше поскорее достать. Мешок насквозь мокрый.

Поэт развязал мешок и стал вытаскивать из него куски механизма, а механик Альберто раскладывал их на столе. С каждым новым куском у него становилось все более и более удивленное лицо.

— Ну и что вы обо всем этом думаете? — спросил внимательно наблюдавший за ним поэт, когда мешок опустел.

Альберто молча взял с полки лампу с небольшим латунным отражателем, отбрасывавшим луч света в нужном направлении. В мастерскую еще проникали лучи света, но мастер все равно зажег лампу и, подслеповато прищурившись, стал разглядывать лежавшие перед ним куски механизма.

— В общем-то похоже на детали башенных часов, но именно таких я никогда не видел. А вот!..

— Что?

— Какая-то надпись на шестеренке.

Данте стал рассматривать зубчатое колесико.

Это письмена сарацин, — почти сразу сказал он.

— Так этот механизм собрали неверные! Откуда он у вас?

Приор ничего не ответил, но тут же вспомнил галеру, полную разлагавшихся трупов, махнул рукой и что-то пробормотал о коммерческой тайне.

Впрочем, увлеченный осмотром частей механизма, Альберто уже не слушал Данте.

— Да, сарацины всегда были отличными механиками, — бормотал он.

К ним обращался сам великий Фридрих. Они соорудили ему в Палермо часы…

— Вы понимаете их язык? — спросил поэт, гладя пальцами арабскую вязь на шестеренке.

— Нет. Но мой слуга, конечно, поймет. Он не забыл письмена своих отцов.

Механик куда-то удалился и тут же вернулся в сопровождении невысокого смуглого юноши с осунувшимся лицом человека, много страдавшего и забывшего, что значит есть досыта.

— Это Амид. Его пленили недалеко от египетского побережья и хотели отправить гребцом на галеры, но я его отстоял, когда увидел, как он ловко обрабатывает металл. Не знаю, впрочем, благодарен ли он мне за это…

Старый механик протянул слуге шестеренку с надписью. Юноша стал внимательно ее рассматривать. Внезапно он вздрогнул, отпрянул и стал затравленно озираться по сторонам.

— Ну? — раздраженно спросил его терявший терпение Данте.

Юноша уставился в пол и не отвечал.

— Это — богохульство… Хула на всемогущего и всемилостивейшего Аллаха, — наконец пробормотал он. — Зачем мне произносить эти страшные слова, да еще и на языке, которым говорите вы — неверные?

Услышав дерзкие слова молодого язычника, Данте затрясся от ярости, но сдержался, потому что у юноши был действительно испуганный вид, и речь наверняка шла о страшном богохульстве.

— Если ты скажешь это на моем языке, твой бог не очень обидится. Говори!

— Аллах — велик… — начал дрожащим голосом молодой сарацин, — но Аль-Джазари выше его…

Сказав это, юноша втянул голову в плечи, словно ожидая, что его сию минуту поразит гром.

— Кто такой Аль-Джазари? — спросил Данте.

— Я знаю! — воскликнул мастер Альберто. — Этот Аль-Джазари родом из персидского семейства великих мастеров автоматов. Он самый прославленный мастер.

— Каких еще автоматов?

— Механизмов, изображающих живые существа. Павлинов, распускающих хвосты из лазурита, бронзовых львов способных рычать у подножия тронов восточных владык и прочих дьявольских штучек такого рода.

— Наверное, император тоже заказал ему какое-то украшение для своего двора, — продолжал механик. — Я видел некоторые работы этого язычника в Иерусалиме, когда ходил в крестовый поход. Это были произведения бурной фантазии…

Данте уставился в пустоту и задумался об увиденной в церкви реликвии, показавшейся ему живой. Его так и не покинуло подозрение, что речь идет о хитроумном механизме.

— И при этом очень извращенной фантазии, — продолжал Альберто.

— Почему извращенной? — внезапно заинтересовался Данте.

— А зачем оживлять железо и дерево? Превращать неживое в живое. Это против природы вещей.

— Против природы вещей? — переспросил поэт и вспомнил, насколько неестественной ему показалась галера, на борту которой он побывал. Ее борта, призванные защищать вышедших в море людей, стали стенками их гроба. — Но ведь Господь поставил людей во главе всех живых существ. Нам принадлежат богатства природы, так почему же мы не можем в нее вмешиваться? Между прочим, и ваши часы призваны привнести в течение времени новый порядок. Так разве нельзя их назвать богохульством? А вам не приходило в голову написать что-нибудь в этом роде на ваших шестеренках?

Покачав головой, Альберто открыл было рот для ответа, но не успел.

— Прикиньте, для чего мог служить этот механизм, — перебил его Данте.

Механик с сомнением пожал плечами, но стал копаться в кусках механизма, перекладывая их то так, то этак и стараясь понять, как они соединялись. Он нахмурился и сжал губы с выражением видимого неудовольствия на лице. Покопавшись в железяках еще немного, он поднял голову.