Казань (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 41

– Признаю! – сломленный сенатор повалился на колени.

– Пиши отказное письмо. Прямо сейчас.

Бибиков с дворянами посмотрели на Волкова с презрением. Кто-то даже сплюнул в снег.

– Начинайте! – я махнул Хлопуше рукой.

– Петр Федорович! – раздался из толпы новый крик. Женский. Я обернулся. Максимова!

Отец дергал ее за руку, но девушка не унималась.

– Хотя бы мальчика пощадите!

Теперь уже народ одобрительно загудел.

– Николай– я обратился к заплаканному Харлову младшему – Рядом с тобой Сашка Жилков стоит.

Мальчик моргал от капающих слез.

– Енто он – я повысил голос, вставая с трона – Твою беременную сеструху зарубил.

Толпа заворчала, Харлов как ужаленный обернулся к невысокому, худощавому дворянину.

– Александр Петрович!!

Парень рванулся в руках казаков, закричал.

Ага, а Жилков то ему и не сказал! И другие “державинцы” тоже. Хорошо, что я внимательно читал допросные листы.

– Вот как будет – я еще больше прибавил голоса – Афанасий, ставьте Харлова с Жилковым на одну скамью.

Охрана сорвала с них верхнюю одежду, которую тут же сожгли на костре, дали длинные белые рубахи, которые надев, привязали четырехугольные кожаные черные нагрудники, на которых белою краскою написано было „преступник Николай Харлов“, „преступник Александр Жилков“». Потащили на эшафот.

– У нас же уговор! – закричал Державин с мукой в голосе. Дворяне заволновались, начали напирать на охрану. Народ тоже забеспокоился, подался к карэ.

На эшафот вышел Почиталин. Развернул свиток, громким голосом зачитал приговор заговорщикам.

Первыми на скамью поставили Жилкива и Харлова. Хлопуша накинул петли. На эшафот взобрался толстый, незнакомый поп с большим серебряным крестом в руках. Забубнил слова молитвы. Потом предложил покаяться. Петя плакал, Жилков прохрипел: “Послушай мое сердце батюшка! Оно не бьется сильнее прежнего“.

Народ еще сильнее заволновался, Маша и Державин закричали в голос.

– А ну тихо! – теперь уже я поднялся на эшафот, громко прикрикнул на окружающих – Слушайте меня. И ты Коля!

Я посмотрел в глаза мальчика.

– Вот как сделаем. Вынесешь сам себе приговор – я опять повысил голос, чтобы меня было слышно всем – Либо сам выбьешь из под своих ног скамью, и повиснешь с убийцей сестры. Либо снимай петлю и сходи с эшафота прочь – я вытащил из-за пояса кинжал-бебут, разрезал веревку на руках парня – Но тогда и Жилкова я отпущу.

Народ примолк, вслушиваясь в мои слова. Маша и Державин тоже ошарашенные замолчали. На площади воцарилась полная тишина.

– Афанасий, отойди прочь – я шагнул назад, делая знак Хлопуше.

На лицо Харлова было страшно смотреть. Он одновременно плакал, вглядывался в расширенные глаза Жилкова. Рядом бубнил поп:

– Не по христиански это к самоубийству то склонять.

– Умолкни, батюшка – оборвал священника Хлопуша.

Вся площадь до рези в глазах вглядывалась в искаженное лицо Николая. Я же смотрю на турецкого шпиона. Вижу его одобрительный кивок, даже некоторую ухмылку.

И в этот самый момент раздался вскрик Жилкова и стук упавшей скамейке. Оборачиваюсь, два тела – большое и маленькое хрипят в петле. Но Харлов тут же падает на доски эшафота от лопнувшей веревки. Хлопуша сдергивает ее с шеи парни, поднимает высоко вверх.

– Подрезана! – вздыхают в толпе. Охрана пропускает Максимову, которая бросается к Николаю. У того лопнули сосуды в глазах, он с трудом дышит. Рядом все еще дергается Жилков.

Я не дожидаясь Маши, вздрагиваю Харлова на ноги, тыкаю его как щенка в затихающего соседа по виселице – Живи и помни!

Маша уводит шатающегося парня с эшафота, труп обмякшего Жилкова снимают с виселицы. Подводят Державина с Бибиковым.

– Исполнил я наш уговор? – тихо спрашиваю поэта.

Тот лишь мрачно кивает, показывает взглядом на связанные руки. Режу веревку и ему.

Державин достает из-за пазухи листок бумаги, кланяется в сторону церкви. Встает на край эшафота, запевает:

– Боже царя храни…

Поет громко, с выражением. Народ жадно вслушивается. Тишина стоит полная, абсолютное. Обалдели все. Генерал Бибиков, дворяне, министры…

– Помилуй мя государь. А також всех твоих нерадивых детей.

Мой выход “на сцену”. Я держу театральную паузу, разглядываю народ.

– Ну что, детушки? – обращаюсь к людям – Пощадить?

Впечатленная гимном толпа дружно кричит “Помилуй их, царь-батюшка!”, “Пущай живут”.

– За сей изрядный гимн и покаяние ваше – я поворачиваюсь к Державину – Заменяю вам виселицу каторгой. Живите.

Народ взрывается приветственными криками, поэт криво улыбается.

Третьего марта 1774 года через узкие ворота Святого Мартина в Париж въехала почтовая карета. Серое небо низко нависло над городом. Надвигались сумерки. По городу только начинали зажигать огни. Карета остановилась на почтовом дворе и ее сразу же окружили носильщики.

Первым наружу выпрыгнул сухопарый, в белом припудренном парике мужчина средних лет. В руках он держал трость и круглую шляпу.

– Юзеф! – к мужчине подбежал молодой человек лет двадцати с вздернутым носом и веселыми глазами.

– Тадеуш! – Юзеф крепко обнял юношу, утер слезы платком.

– Сколько лет!!

– Шесть! Шесть долгих лет.

Братья Костюшко говорили по-польски и на них неодобрительно косились проходящие мимо парижане.

– Забирай багаж, я тебе снял небольшую комнату в Фобур Сен-Жермен у бакалейщика Прево. Небольшая мансарда.

Юзеф отдал указания и носильщики перенесли чемоданы на запятки фиакра. Начал накрапывать мелкий дождь.

– Monsieur, Russe? – к Юзефу обратился кучер, прислушиваясь к разговору братьев.

– Нет, поляк.

– Ah…bon… Russes, polonais, bon.

Громыхая колёсами, по улицам Парижа ехали кареты, верховые продирались через толпу пешеходов. Высокие серые и коричневые дома с крутыми крышами стеснили кривую, мощённую крупным булыжником улицу. Остро и едко несло вонью из дворов. Пронзительно кричали торговцы.

Тадеуш болтал ни о чем. Расспрашивал брата о дороге, восхищался парижскими ресторациями.

Улица раздвинулась. Фиакр въехал на маленькую площадь. В центре стояло большое стеклянное колесо лотереи, сзади него пёстрой горою были разложены выигрыши. Человек в высокой шляпе надоедливо звонил в колокольчик, рядом с ним стояла девочка с завязанными глазами. Кругом сгрудилась толпа.

– Новая парижская мода. Лотерея – пояснил Тадеуш – Платишь, девочка вытаскивает билет. В каждом втором случае – неплохой выигрыш. Некоторые даже умудрялись выигрывать доходные дома!

– Обман – Юзеф презрительно сморщился – Развлечения черни и буржуа. Боже, как же измельчали французы! Где новый Ришелье, где новый маршал де Виллар??

– Нынче во Франции всем заправляют фаворитки – пожал плечами Тадеуш – Да и те, ты прав, измельчали. Раньше хотя бы была мадам Помпадур. Теперь у Людовика пятнадцатого в фаворитках Жанна Бекю, графиня Дюбарри. Спелась с герцогом д’Амбуазом и первым министром де Мопу.

– Что же король?

– Заперся в своем Оленьем парке – особняке в Версале, никого не хочет видеть.

– Даже Марию-Антуанетту??

– Королеву в первую очередь – Тадеуш тяжело вздохнул – Франция нам не помощник, Юзеф. Аристократия погрязла в дрязгах с буржуа, что заседают в парламенте, ведет развращенный образ жизни… Поверь, брат, это все плохо кончится.

– Что же наши?

– Все по старому – князья, прелаты разливают желчь по салонам. Но есть и любопытные персоны. Познакомлю.

Фиакр приехал к дому бакалейщика Прево.

– Третий этаж – Тадеуш протянул Юзефу ключ, обнял – Заеду за тобой завтра, устраивайся.

По тёмной деревянной лестнице, вившейся крутыми изгибами, Костюшко поднялся за слугою в третий этаж и вошёл в мансарду. Маленькая каморка с громадной постелью ожидала его. Сухая вонь стояла в ней. Юзеф подошёл к окну и раскрыл его. Окно было низкое, до самого пола. Железные перила были внизу. Поляк пододвинул к ним кресло и сел.