Костяной скульптор (СИ) - Розин Юрий - Страница 31

Вот только вмешалась непреодолимая сила. Деньги. Даже в моем детстве мы не купались в роскоши, а сейчас и подавно. Папа начал сдавать, ему скоро шестьдесят, а он пьет почти каждый день. Старые раны, нанесенные ему матерью, видимо, все-таки проявились спустя почти десять лет. Хорошо хоть ему хватает силы духа, чтобы не пропускать работу, любимое дело поддерживает в нем огонек. Но платят ему все меньше и скоро нам придется начать использовать старые накопления. Хотя, теперь я сама могу пойти работать, раз с академией не срослось.

Да, академия. Академия и деньги. Я, если честно, не сильно вникала в эти внутренние тонкости, но в общих чертах о ситуации знали все, кто хоть иногда выходит на улицу. Академия переживала не лучшие времена и ради инвестиций ей пришлось принять на бюджетные места детей богатых аристократов, которые по той или иной причине не прошли отбор в элитные классы. А потому по-настоящему бюджетное место осталось только одно.

И Тит получил его честно. Несмотря на все мои старания, я не могла не видеть, что он старался втрое больше. Его семья была по-настоящему бедной, куда беднее нас, и Тит отдал всего себя на то, чтобы поступить в академию, получать стипендию и в итоге стать офицером имперской армии. Так что ему это место было к тому же нужнее.

Однако, когда мы прощались перед его отправкой, он раскрыл рот и сказал это самое:

— Мне жаль.

23 число месяца ящерицы 1469 года империи.

Дорогой дневник… пишу в тебя впервые за много месяцев.

Мой папа сегодня умер. Он не приходил в сознание последние три недели, едва позволяя кормить себя с ложечки. Я заперла все окна и двери и угрожала луком всем, кто стучал и просил впустить. Таких людей было совсем немного.

Последние месяцы были для меня настоящим адом. Папа медленно умирал, а все, кто этим интересовался, хотели только получить свои долги. Мы и правда много и многим задолжали. Когда папа заболел впервые, я ушла с работы и стала его сиделкой. Хозяйка, добрейшая тетка, пообещала, что сохранит за мной место и я смогу вернуться, когда папа поправится.

Вот только он не поправлялся. Через полгода после того я оказалась в той части города, где находился магазин, где я раньше работала, в поисках лекарства. Отказать себе в желании снова увидеть госпожу Бусу я не смогла. Естественно, мое место было занято, обходиться без продавца полгода престарелая женщина не могла. Я ее ни в чем не винила, но снова услышала эти слова.

— Мне жаль.

Послав бедную хозяйку куда подальше, я убежала домой, так и не найдя того, что искала. Вернуться, чтобы извиниться, я так и не решилась.

Мы с папой жили впроголодь, мелкой работы, что я брала на дом, едва хватало на покупку лекарств и каких-то крох на еду. Денег не оставалось даже на свечки, так что по ночам приходилось вскакивать и бежать на стоны папы в полной темноте.

И вот, он умер.

Перед самой смертью, буквально за минуту до конца, к нему вернулись какие-то силы. Он спросил, который сегодня день. Я честно ответила.

— Значит, сегодня твой двадцать четвертый день рождения… — он задумался.

Я помню, как прошептала:

— Нет, только не снова… — Но моя тихая молитва не была услышана. Потому что последним, что он произнес, было это проклятое:

— Мне жаль.

1 день месяца оленя 1471 года империи.

Дорогой дневник, это моя последняя запись.

Сегодня я ухожу из этого дома, из этого города, даже, если получится, из этой страны. Полтора года у меня ушло на то, чтобы расплатиться со всеми старыми долгами и теперь меня тут ничто не держит. Дом я подожгу, продать его кому-то — выше моих сил. И тебя, мой дорогой дневник, оставлю в нем.

Новая жизнь требует избавления от жизни старой.

И я искренне надеюсь, что больше никогда мне не придется слышать “Мне жаль”.

«Склонитесь передо мной, ибо я ваш император!»

Она знала, что это был сон. Слишком все было ненастоящим, размытым, эфемерным. Толпы на огромной площади, тысячи и тысячи людей, человеческое море, мерно колыхающееся в такт движениям невидимой дирижерской палочки. Вот только ни одного лица, ни одной фигуры Толья не могла рассмотреть, стоило сконцентрироваться на одном человеке, как он тут же расплывался пестрой кляксой.

И только одна фигура была реальной и не испарялась, как бы пристально она не смотрела. Огромный помост, высотой едва ли не в сотню метров, пирамидой сужался к верхушке. На ней могли едва уместиться трое, ну, четверо людей. Не стояло трибуны, трона, не было даже перил, чтобы оградить единственного человека от падения.

Вот только девушка могла понять, что ничего из этого ему было не нужно. Просто потому, что даже упади он с высоты втрое большей, ему бы ничего не сделалось. А еще потому, что сама мысль о том, что ОН может упасть, казалась просто кощунственной.

Пурпурная мантия с белой меховой оторочкой укрывала плечи, доспех цвета червонного золота ослепительно сверкал в лучах восходящего солнца, церемониальный меч на поясе был готов в любую секунду покинуть ножны и окунуться в кипящую битву, а на лбу в изящной оправе поблескивал огромный рубин. Такому человеку, нет, такому императору, было невозможно не кланяться.

Даже черты лица словно были созданы для одной единственной цели — показать в полной мере все его величие.

И было видно, что он наслаждался этим. Наслаждался рукоплещущей толпой, купался в лучах всеобщего обожания, упивался любовью толпы. Но тут вдруг гладкий лоб рассекла недовольная морщина.

«Подданные мои! — людское море покрылось тысячами “волн” — люди тянули к своему идеалу руки, стараясь приблизиться к нему на полметра, на двадцать, хотя бы на пару сантиметров. — Я чувствую, что среди вас есть та, что не до конца предана мне! — Площадь разом погрузилась в гробовую тишину. Как? Как можно было не испытывать благоговейный трепет перед этой почти мистической фигурой? Кто эта еретичка, что отторгает великое благо: восхищаться их императором!? — Расправьтесь с ней!» — Голос, несшийся над толпой, стал спусковым крючком.

Вся многотысячная толпа, объединенная единым порывом и целью, развернулась к Толье. Безмолвно, не выкрикивая проклятий, не спрашивая о причинах ее ереси, они бросились в атаку. Последним, что услышала девушка, перед тем как человеческое море погребло ее под собой и разорвало на кусочки, был удовлетворенный смех императора.

.

Кареглазая открыла глаза. Сердце бешено стучало, не способное быстро оправиться от пережитого потрясения. Сон казался настолько настоящим, что она еще несколько секунд пыталась убедить себя, что именно этот холодный камень и тонкое одеяло, а не император и его одержимая армия — реальность.

— Кошмар приснился, милочка? — Ганлин сидел у дальней стены, сосредоточенно изучая какую-то кость. Подобного проявления заботы от него, естественно, ждать не приходилось. Да и Жюстина спрашивала не из сочувствия, а так, из праздного интереса. Наблюдать на протяжении многих часов, как хозяин тела, в котором она поселилась, пялится на кусок зомби — то еще удовольствие.

— Приснился. — Как и ожидалось, квартирантка скелета даже не подумала как-то поддержать диалог.

Приподнимаясь на локте и протирая слипшиеся веки, кареглазая огляделась.

Первый уровень подземелья некроманта был подземельем во всех смыслах: просто тоннели, выглядящие вполне естественно, свисающие с потолка сталактиты, растущие под ними сталагмиты, редкие лужицы соленой воды, тускло флюоресцирующей и дававшей минимальное освещение. Второй походил на заброшенную шахту, если учитывать деревянные подпорки, тут и там валяющиеся сломанные кирки и каски, и висящие по стенам масляные фонари, из-за магии подземелья, способные светиться неограниченно долго, если их не трогать. Этот же этаж походил на бесконечный склеп. Затхлость вперемешку с гнилостным запахом зомби и пылью, натыканные в огромных количествах свечи, тоже вечные и изредка попадающиеся саркофаги с откинутыми крышками. Закутки же, где обычно прятались авантюристы и они с Ганлином, являлись чем-то вроде общих могил. Входы в них когда-то закрывали тяжелые каменные плиты, но сейчас эти плиты были раздроблены на десятки кусочков и противно хрустели под ногами.