Заноза Его Величества-2 (СИ) - Лабрус Елена - Страница 24

А ведь я о чём только не говорил в этом кабинете. С канцлером, с Бартом, с Грифом, с Дарьей. О, боги, с Дашкой мы тут даже сексом занимались.

Как же давно это было! Дашка. Секс.

И то, что Эрмина теперь знает, как заинтересован я в другой девушке, точно не сулит ничего хорошего.

— Ладно, свободны все, — машу я рукой.

— Георг, — задерживается Барт. И видеть его осуждающий, больной, несчастный взгляд мне невыносимее всего. — Поговори с ней. Дай ей шанс. Не бросай её сейчас. Пусть она ничего не помнит. Пусть выглядит не так, как ты хотел. Но она не заслужила такого твоего отношения.

— Барт! Твою мать, Барт! — закрываю я лицо, не в силах видеть эту скорбь в его глазах, а потом опускаю руку, тяжело выдыхая. — Хотя бы ты меня услышь. Я даже не знаю, кто тогда мне поверит, если даже ты считаешь меня скотиной. Не она это. Не она. Она пудрит тебе мозги, рассказывая о наших встречах. Она поёт песни, которые пела Дашка. И я понятия не имею откуда она это знает, скорее всего, как раз от самой Дарьи, но это не она.

— Она знает то, что не знаешь даже ты. Про тайник в ванной. Про подарки, что вам с Катариной дарили на свадьбу. Про мраморные плиты, которыми она велела вымостить дорожки. Только всё это путается, стирается из её памяти.

— Барт, — поднимаю я руки, прекращая его речь, рвущую душу не столько мне, сколько в первую очередь ему самому. — Я знаю, что ты её любишь. Как друга. Как человека. Как женщину, которая ради меня пожертвовала всем. Как невыносимо тебе видеть её якобы страдания из-за моего равнодушия, потому что ты считаешь, что у Эрмины ничего не получилось. Но поверь мне. Просто поверь.

— Георг, я склонен верить тому, что говорит Гриф, — упрямо качает он головой. — Уж я точно знаю, как слепа любовь. Как просто выдать желаемое за действительное. А ты влюблён. Влюблён в другую девушку, кем бы она ни была. Но у тебя нет ни одного доказательства того, что это она, кроме твоей слепой веры.

— А ты считаешь, мне нужны доказательства?

— Конечно, — горько усмехается он. — Ведь от Конни ты их требуешь. А что есть у той второй девушки? Что? Всё то же. Её улыбка, ужимки, иномирные словечки. Так почему ты выбрал ту, вторую?

— Барт, я не буду с тобой спорить, — тяжело, устало вздыхаю я. — Мне жаль, что именно ты мне больше всех не веришь. Мне жаль, что, как говорят не в нашем мире, а добрыми намерениями вымощена дорога в ад. И Эрмина, и Феодора, и Элизабет, и ты — все вы хотели именно как лучше. Но если моя слепая вера для тебя ничего не значит, у меня пока есть единственный аргумент — моя дочь. Если ты считаешь: пусть её растит женщина, которая её не любит, то мы закончим этот разговор здесь и сейчас. Ты уйдёшь и больше никогда не назовёшь себя моим другом. Она могла потерять память, могла выглядеть так, что я её никогда бы не узнал, могла даже разлюбить меня — я бы смирился. Но я никогда не свяжу свою жизнь с женщиной, что не любит моего ребёнка. Будь она Дашей, Коннигейл, Годелин, хоть Катариной снова — её не будет рядом с моей девочкой. Значит, я никогда не женюсь. Значит, мы проиграем эту войну, не начав. И пусть присоединимся к Империи — это не самое страшное, что может случиться.

— Она спасла тебе жизнь, чтобы ты мог сам вырастить свою дочь, — качает он головой. — Отдала свою жизнь за это. Ради тебя бросила всё. Рискнула и… — он разводит руками.

— И она здесь, Барт. Она — моя. Она такая, что я даже и в самых смелых мечтах не мог себе представить. Господи, Барт, да не веришь мне, поверь хоть себе уже! Ты столько сделал ради этого. Давно хочу тебя спросить: что ты обещал Эрмине взамен?

— Не важно, — отворачивается он. Нехорошо так отворачивается. Так, что мне словно стискивают сердце ледяной рукой.

— Нет, важно. Есть только три вещи, что её интересуют: жизнь, смерть и любовь, — и я сначала произношу это в порыве чувств, в азарте спора, а потом и сам понимаю ответ на свой вопрос. — Сколько? Сколько, твою мать, тебе осталось? — развернув, хватаю я его за грудки.

— До весны.

— Нет. Нет, Барт! — отшвыриваю я его. — Сукин ты сын! Нет!

— Двадцать лет — это слишком много даже для магии, — впечатываясь спиной в стену, где совсем недавно висел гобелен, горько усмехается он. — Это всё, что у меня было. Столько я смог бы ещё прожить. Но зачем они мне эти годы? Женщина, что я любил больше жизни, меня не любит и никогда не любила. Мечтать мне не о чем. Стремиться не к чему. А у вас вся жизнь впереди. Будущее. Дети. Ваши дети, Георг.

— Жизнь не заканчивается одной женщиной.

— Ага, — отталкивается он от стены. — Ты мне ещё об этом расскажи. Считай, что я просто прикрыл тебя в бою. У меня вот тут, — показывает он на левую половину груди, — метка. Так что ты знаешь, что с этим делать. Ничего.

— И всё же ты поймёшь меня, когда её увидишь. Ту, которую моя дочь назвала Лолой.

— Она всего лишь маленькая девочка, Георг, — идёт он к двери. — И, мне кажется, она тебя уже заждалась.

— И всё же я найду её. Дашку. Твоя жертва не была напрасной, Барт. Хоть ты и зря это сделал. Зря. Я любил бы её такой, какая она есть. Такой, какая она была. Это ничего бы не изменило.

— Как знать, — улыбается он, всё ещё не веря мне, но всё же уже сомневаясь.

— Я объявил, что каждый день буду приезжать на утреннюю проповедь. Каждый день, в одно и то же время, в одном и том же месте. Понимаешь?

— Назначил ей свидание? — оборачивается он.

— Я знаю, однажды она придёт. Я верю, обязательно придёт.

— Да ты оказывается романтик. Никогда бы не подумал, — улыбается он ещё шире. — Но знаешь, если это случится, если она действительно Она, а я ошибся, то я своей рукой сбрею эту бороду, — выразительно чешет он щёку. — А я с шестнадцати лет этого не делал.

— С удовольствием на это посмотрю. По рукам, — протягиваю я ему ладонь. И получаю звонкий, жёсткий удар.

«Ах ты упрямый сукин сын», — трясу я занывшей кистью, когда дверь за ним закрывается. Всё же рука у Барта всегда была тяжёлой, но характер — ещё тяжелей.

И пусть Барт знает Дашку лучше меня, Гриф знает все ходы и выходы в этом городе, зато я знаю одну иномирную поговорку, которой научила меня та, что одна знает, что я за ней приду всё равно:

Если гора не идёт к Магомету,

Она тысячу раз пожалеет об этом.

Сменяются зимы и леты,

то дождик, а то снегопад,

Но только все ждут Магометы

А горы стоят и стоят...

После трёхдневного подвального заточения у меня началась новая жизнь.

И с первого же дня на кухне я подтвердила собственную теорию на счёт Моны: вся эта большая семейная пекарня по сути держится на ней.

Она знает, где что стоит, что куда нести и ставить. Что уже привезли, а что нужно заказывать. Сколько, куда и чего уже отправлено, а какие клиенты ещё ждут. Когда стоит выйти в зал, потому что два продавца откровенно не справляются, а когда, наоборот, одного можно отпустить отдохнуть.

Она словно часовой механизм этой пекарни задаёт ритм. И словно сердце, толкает по жилам этого живого организма семейного дела кровь, то замедляя, то ускоряя пульс.

Папаша Монро, хозяин этой семейной пекарни, дюжий мужик двухметрового роста с широченными плечами и огромными кулаками, которыми он всю жизнь месил тесто, а не размахивал, явно наградил своими генами Джулию. А Моне досталось хрупкое материнское телосложение и спокойный доброжелательный нрав.

Мне повязали на голову косынку, чтобы из-под неё не выбился ни один случайный волосок и не упал в тесто. На грудь повесили большой полосатый фартук, чтобы ни одна щепотка муки не попала на одежду. И нацепили нарукавники, чтобы, как только моя разноска будет готова, я всю эту униформу быстренько скинула, и вся чистенькая и при параде отправилась «в люди».

А пока пеклись пирожки, с утра мне доверяли самое простое: укладывать по ягодке в центр похожего на курабье печенья. Или вырезать формочкой из огромного раскатанного пласта теста фигурки. Или мыть посуду, которая, как на любой кухне, не заканчивалась.