Тупиковое звено - Дельвиг Полина Александровна - Страница 6

• Предыдущая
• 6/118
• Следующая

— Думаю, теперь у меня такая возможность появится. — Филипп доверительно склонился к Дашиному плечу.

— Ах так…

Что могли означать эти слова? Простую констатацию факта или…

— Вы планируете в ближайшее время посетить Россию?

— Да. — Несмотря на то что в комнате они были одни, Филипп продолжал говорить громким шепотом. — Все дело в самочувствии маман. С тех пор как я обнаружил фото Николая Андреевича, ее как будто подменили. Она просто сама не своя.

— Да, девяносто лет не шутка, — невпопад согласилась Даша.

— Что вы, что вы! — замахал розовыми лапками Кервель. — Я совсем не то имел в виду. Маман прекрасно себя чувствует. Она все так же поет в хоре и продолжает ходить на танцы…

Даша оторвалась от Ренуара и вопросительно глянула на Кервеля. Хорошенькие дела творятся на этом юге Франции, раз и девяностолетние старушки отплясывают здесь кадриль.

Заметив недоумение на конопатом лице, Филипп поспешил разъяснить:

— Нет, сама она, конечно, не танцует, ну если только изредка вальсирует, Мария Андреевна обожает посмотреть, как танцуют другие, выпить бокал-другой вина…

Еще лучше!

— А последнее время она так разнервничалась, что даже прихворала. Посему я готов бросить все, лишь бы вернуть ей утраченную некогда семью, а, главное, покой. Вы понимаете меня?

Даша не понимала его абсолютно. Только сумасшедший решится ради стабилизации давления ровесницы века лишиться дома, состояния и Бог его знает чего еще.

— Ну как вам сказать… — без особого энтузиазма пробормотала она.

Она не знала, о чем говорить дальше, она даже не знала, стоит ли (а если стоит, то как) обсуждать тему, которая привела ее сюда. Бабуля спит, а ее крашеный пасынок кажется не от мира сего. Единственное, в чем Даша теперь была уверена совершенно точно, что месье Кервель ее не отравит.

— Простите, с моей стороны не будет через чур… через чур… — Она не могла подобрать подходящий оборот, — Понимаете, я со вчерашнего вечера ничего не ела.

— Какой кошмар! — непритворно ужаснулся Кервель. — Как я сам не догадался. Бедняжечка, идемте скорее, могу представить, как вы себя ощущаете.

Даша и впрямь ощущала себя не лучшим образом. У нее разболелась голова, к тому же она никак не могла понять, как ей общаться с новоявленным родственником. Она даже не могла определить, сколько ему лет. Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Нет, пятьдесят вряд ли. Где-то около сорока. Хотя с расстояния десяти шагов его можно было принять и за двадцатилетнего юношу.

Ожидая, пока разнесут еду, она осматривала интерьер.

Стены зала украшали полотна британской школы живописи. В основном изображались охотничьи сцены: лошади, собаки и прочие атрибуты кровавой забавы. Из стройного ряда старинных картин неожиданно выделилась одна: пожилой мужчина в окружении пышного сада. Никаких собак, коней и английских рожков. Кроме того, картина казалась совсем новой.

— Это ваш родственник? — спросила Даша, обращаясь к хозяину.

К обеду Филипп Кервель сменил розовую фланель на легкий бежевый костюм. Костюм был сшит таким образом, что в нем не было ни грамма официальности, но в то же время присутствовала необходимая дневной трапезе подтянутость.

Услышав вопрос, он рассмеялся:

— Нет, нет, что вы! Это старинный знакомый нашей семьи. Но почему вы спросили?

— Мне показалось, что тема и автор несколько не вписываются в общую концепцию.

— О! Вы такой тонкий знаток живописи? — восхитился француз. — Как я счастлив буду беседовать с вами на эти темы! Вы окажете мне большую честь, если найдете время немножко рассказать о русском искусстве.

Даша смутилась. Не такой уж она и подвиг совершила: отличить двадцатый век от восемнадцатого смог бы даже школьник.

— Вы мне льстите. Просто эта картина очень отличается по стилю от остальных. К тому же она явно современная. Вот меня и заинтересовало…

Здесь настал черед смущаться месье Кервелю.

— Видите ли… дело не в самой картине. А в том, что на ней изображено.

Даша вгляделась. Лицо мужчины ей никого не напоминало и ни о чем не говорило.

— Это какой-то известный человек?

— Нет, нет, месье Белов вряд ли известен широкой публике. — Француз вдохнул поглубже. — Признаюсь честно, я упросил маман повесить ее здесь из-за сада, изображенного на ней. — Он покраснел.

— Из-за сада? — воскликнула Даша. — Но при чем тут сад?

— Я его создатель.

Фраза прозвучала столь высокопарно, что на секунду возникло ощущение, будто месье Кервель кроме вышеупомянутого сада создал еще небо и землю.

— Вы создали сад?

— Да. Я флорист. Я создаю композиции из цветов, украшаю интерьеры, но ни разу меня не приглашали для создания целого сада! — Месье Кервель выглядел взволнованным и гордым. — Признаться, я до последнего не верил, что смогу и вот! — Он снова вдохнул. — В журналах писали, что некоторые дамы даже плакали от восхищения. Наверное, это литературное преувеличение, — голубые глаза смущенно опустились, — но все же когда месье Белов подарил мне эту картину, я упросил маман повесить ее здесь. Вы, наверное, в душе смеетесь надо мной?

— Боже упаси! — Даша замахала руками. — Я считаю, что вы поступили абсолютно верно. Вы заслужили это. Я видела вашу комнату, она меня просто восхитила. А сад, судя по всему, еще великолепнее… Нет, безусловно, его стоило увековечить. Кервель обрадовался еще сильнее.

— Как я счастлив слышать эти слова! Маман очень долго не соглашалась оставить картину здесь. Она считает, что искусству, как и хорошему вину, требуется выдержка. Только старинная живопись имеет право услаждать наш взор. Она не признает современных художников. Не потому, что их работы плохи, а просто потому, что они еще не прошли испытание временем.

— Любопытная мысль. — Даша улыбнулась. — Расскажите мне о Марии Андреевне поподробнее. Как давно вы вместе?

— С рожденья. Моего, разумеется. — Филипп кротко вздохнул. — Вы не представляете, какая необыкновенная душа у этой женщины! Она святая. Она взяла меня из приюта. Ведь я круглый сирота…

— Ваши родители умерли?

Месье Кервель легко оперся гладким подбородком на согнутый указательный палец.

— Трудно сказать. Возможно, моя родная мать оказалась в затруднительном положении, раз уж решилась подложить корзину к двери приюта. Хотя… — Филипп изобразил на лице грустную задумчивость. — Она могла просто оказаться легкомысленной женщиной. Все детство, лет до десяти, мне снился один и тот же сон: женщина во всем белом кладет люльку возле закрытой двери и идет дальше. Шаг ее становится все медленнее, она начинает поворачиваться, и вот кажется сейчас я увижу ее лицо и… просыпаюсь.

По мере того как месье Кервель делился рассказами о своих детских душевных переживаниях, Даша проникалась к нему все большей симпатией. Сама она была человеком эмоциональным и потому о личном либо не говорила совсем, либо делала это самым душераздирающим образом, наводя депрессию на окружающих. Француз же повествовал о собственной судьбе с ненавязчивой, упоительной легкостью, совсем в духе пленительных мелодрам Лелуша. Над каждым сюжетом можно было обливаться очищающей слезой и жалеть, что это произошло не с тобой.

— …Мне кажется, что тогда, в детстве, я знал, кто моя мать и почему она оставила меня. И я отчего-то уверен, что она была очень молода и сказочно прекрасна.

«Сказочно прекрасна…»

Даша молчала. Она не знала, что тут можно добавить.

— Маман вспоминала, что сердце ее едва не разорвалось, когда она увидела в колыбельке крошечную белокурую малютку, которая не пила, не ела, а только плакала. Она первоначально даже приняла меня за девочку, так я был тогда слаб и беззащитен. — Филипп застенчиво улыбнулся, — Сейчас, разумеется, в это верится с трудом.

Даша впилась ногтями в ладонь. Несмотря на лирико-драматический подтекст поведанной истории, ее вдруг неожиданно разобрал смех: месье Кервель и сейчас выглядел ненамного крепче грудного младенца.

• Предыдущая
• 6/118
• Следующая