Победа для Гладиатора (СИ) - Чер Алекс - Страница 60

Так тяжело осознавать, что эта квартира больше не моя - не могу даже думать об этом. Не смогла и толком ничего собрать. Меня хватило только на бабушкин чайный сервиз и слоников.

Не могу Ленке и признаться. Не надо ей этого знать, будет потом винить себя всю жизнь. Я сказала, что деньги на операцию дал Берг. И от того, что всем приходится врать - на душе поганей некуда.

- Ну тоже верно, - устраивается Ленка на привычном месте за бабушкиным кухонным столом. - Ну, рассказывай. Как семейная жизнь?

- Лен, - отмахиваюсь. - Да какая она семейная. Развлекаю его как Шахерезада. Каждый день новая сказка. Стараюсь, чтобы не наскучить.

- Что прямо вот стараешься?

- А то! - посвящать её в подробности не стану. Как бы то ни было, а это касается только меня и Алекса. Между нами и останется.

- А чего тогда киснешь? Уезжать не хочешь? - раскусывает меня Ленка даже без наводящих вопросов.

- Не хочу, - знаю, что здесь бесполезно ей врать. Видит меня насквозь.

- А что, он прямо выгоняет?

- Издеваешься? Он детей хочет. И даже не знает, что я уезжаю через несколько дней. И про то, зачем мне печать нужна была в паспорте - тоже.

- А что ты любишь его, знает?

Я только качаю отрицательно головой. Нет смысла возражать. Люблю.

- Дура ты, Вика.

- Слушай, - ставлю перед Ленкой чашку чая. Даже не ставлю - зло бухаю на стол, разливаю и иду за тряпкой. В конце концов, лучшая подруга могла бы и поддержать. - Не ты ли мне говорила: не смей, вдруг он урод, будет насиловать, чуть не в цепях держать. А теперь я ещё и дура?

- А он тебя прямо в цепях, как постельную игрушку держит? - поднимает она кружку, чтобы я могла вытереть лужу.

- Нет. Но он сволочь, каких поискать. И я прекрасно понимаю, чем всё это закончится.

- И чем же? - бесцветно спрашивает она и накладывает на батон увесистый ломоть колбасы.

- Тем, что разобьёт мне сердце, - швыряю с размаху тряпку в раковину.

- Обычно такие истории заканчиваются свадьбой. Но раз вы уже со свадьбы начали... - она так аппетитно жуёт, что я половину слов разобрать не могу, но догадываюсь по смыслу: у нас вообще не должно быть никаких проблем.

— Лена, он наиграется и разведётся. Вот чем закончится моя история. И никаких детей! Потому что он пригрозил, что ребёнка заберёт. Я — никто и звать меня никак, а он даст ему и жизнь побогаче, и уход, и будущее. Считаешь, он не выполнит свою угрозу?

— Ужас, Вика, — качает она головой, подтягивая повыше на коленях мусолящего погремушку Ваньку, — Разную хрень я от тебя слышала, но такую, — округляет она глаза, — ещё ни разу. Умный, богатый, красивый мужик взял её замуж, пылинки с неё сдувает, детей хочет, а она… напомни мне, куда ты там собралась?

— На кудыкину гору, — подскакиваю я и, упрямо сложив на груди руки, ухожу к окну.

Там темно. Но там, где-то в центре залитого вечерними огнями города, в десятках километров, сотне обид и тысяче несказанных слов от меня есть Он.

Наверное, одиноко давится приготовленным для нас двоих ужином, а может, уже лёг один в холодную постель и, уткнувшись щекой в мою подушку, смотрит телевизор. Я знаю: когда меня нет, он всегда лежит на моей подушке, потому что делаю то же самое, когда его нет рядом — вдыхаю его запах, оставшийся на ткани, укрываюсь его половиной одеяла, тоскую и жду. Всегда жду.

И всегда невыносимо тоскую. По его рукам, по его голосу, по глазам, теплу. Шороху, что издаёт его щетина, когда он её задумчиво чешет. Мягкости, что хранят его волосы до утра. По его улыбке, которую он дарит мне спросонья. По каждому лучику морщинок в уголках его глаз. По каждой загнутой ресничке. По бездонной синеве его взгляда. По крутому излому его бровей. И больше всего по словам, которые он столько раз порывался мне сказать, но так и не сказал.

Ленка права: я что-то делаю неправильно.

Нет, я всё делаю неправильно. Но я как тот паровоз без машиниста — лечу на всех парах, и меня уже не остановить. Всё решено. Всё на тысячу раз обдумано. Я должна уехать, и обратного пути нет.

— Останься с ним, Вик, — режет меня без ножа Ленка.

— Я не могу, — качаю головой и вижу, как у моего упрямого отражения в окне блестят в глазах слёзы. — У меня виза, билеты, рабочий контракт. Другая жизнь. Своя. А у него — своя.

И сейчас я почему-то не могу найти ни одной причины почему, когда, зачем я так решила. Просто заучила эту мысль как аксиому, что мы с ним не пара, просто поставила цель, а значит в двух шагах от неё не могу отступить.

— Ладно, Лен, вы тут без меня, я думаю, разберётесь. Завтра утром заеду. Отвезу вас в больницу.

— Да, едь уже, едь, — поднимается проводить меня Ленка.

Уходя, слышу, как она щёлкает за моей спиной замком.

И такой же щелчок издаёт другая дверь, та, что я открываю своим ключом. Стараюсь не разбудить Алекса, но, когда тихонько забираюсь под одеяло, понимаю, что он не спит.

— Как там твоя подруга? — зарывается он лицом в мои волосы. Как всегда он зарывается, каждый вечер. Придвигает меня к себе, прижимается всем телом и придавливает тяжёлой рукой поверх одеяла.

Боже, как я буду без него засыпать? Как я вообще буду без него жить? Как ни старалась я не пускать его в своё сердце, но он проник, пробился, пророс корнями. Как ни старалась на него злиться, помнить плохое, но не смогла. Всё равно теперь придётся вырывать его из сердца с мясом.

— Хорошо. Завтра поедем в больницу, — и голос у меня до противного ровный и нейтральный.

— Познакомишь? — спрашивает он, хоть и знает ответ.

— А надо?

— Я всё же твой муж.

— Нет, Алекс.

— Ясно, — он даже не настаивает. — Всё то же «нет». Ты словно не замужем, а на вахте. Но она скоро закончится и ты, наконец, вздохнёшь свободно, — он хочет убрать руку, но я его удерживаю. — Неужели я тебе настолько противен?

— Нет, Алекс, нет, — закрываю глаза. Как хорошо, что он меня не видит. Как я ни пытаюсь держаться, а слёзы душат всё равно. — Ты мне очень дорог. Но ты же понимаешь, что как только мы начнём об этом говорить, как только нарушим наш уговор и попытаемся завязать отношения, наши дни будут сочтены.

— Почему ты в этом так уверена? — снова дёргается он развернуться, и снова я его не отпускаю.

— Потому что мы станем сами собой. Не стриженными ёжиками, а настоящими дикобразами. И всё!

Порвём друг друга. Даже сейчас ты бесишься, когда мы об этом говорим.

— Я не бешусь.

— Ну, злишься. Какая разница. Ты начнёшь мне указывать. Будешь спорить. Станешь помыкать.

Потом отыгрываться в постели. Потом ударишь — и на этом всё закончится.

— Я никогда тебя не ударю.

— Ну, значит, будешь давить, настаивать, злоупотреблять властью и силой. Что-нибудь обязательно придумаешь. Начнёшь изменять. Станешь врать.

— Про врать — это ты сейчас обо мне говоришь или о себе? — усмехается он.

— О нас, Алекс, — вырывается у меня, но я тут же прикусываю язык. Нет никаких «нас». — Очень правильное слово — никогда. Такое убедительное, точное. Вот давай и не будем об этом говорить. Никогда. Завтра трудный день. Надо спать.

— Никогда — это слишком долго. Но хорошо, — и снова он соглашается как-то подозрительно быстро. — Скажи, а за вторую операцию ребёнку тоже Стасик заплатит?

— Нет, у Ленки есть деньги, — даже я слышу эту фальшь в своём голосе.

— Ограбила банк? — усмехается он снова. — Помнится, прошлый раз ты готова была отдаться Гремлину за сумму куда как меньшую, чем требовалось на операцию.

— Ты напрашиваешься, — сама перекладываю я его руку, но теперь он не позволяет её убрать.

— Никогда, — улыбается он, пододвигаясь ближе.

И обнимает меня так, что у меня сердце останавливается.

— А, может всё же попробуем? — звучит в самое ухо его вкрадчивый голос. — Просто ради разнообразия? Это не страшно.

— Больно?

— Нет, — улыбается он. — Я просто начну встречать тебя с работы, дарить цветы, носить на руках. Или нет, к чёрту эту работу. Начнём с того, что поедем в отпуск. Купим какой-нибудь кругосветный тур, сядем на белоснежный лайнер и будем каждый день встречать утро в новом порту. Будем пить вино на итальянских виноградниках, есть устриц на французских фермах, вдыхать запах швейцарских сыров, закусывать бельгийский шоколад испанским шампанским. Будем лазить по руинам древнегреческих храмов. Поднимемся на Пизанскую башню. Встретим закат у подножья Акрополя и будем говорить, говорить, говорить. О наших чувствах, о наших отношениях, о нашем будущем, которое есть…— он замолкает, потому что голос его срывается, и он прижимает меня к себе так бережно и сильно, что сдержать рыдания не могу.