Легенда старинного баронского замка
(Русский оккультный роман, т. XI) - Прибытков Виктор Васильевич - Страница 14

— Вы безжалостны, папа, — воскликнула баронесса, — когда же мы, наконец, ее узнаем?

— Никак не ранее завтрашнего обеда, я устал, да и не желаю лишать себя и вечером общества нашей дорогой гостьи.

Баронесса Марья Владимировна только вздохнула. У ней, кроме нетерпения узнать, было еще нетерпение сообщить свекру и мужу о знаменательном сеансе этого утра, а она тоже дала Вере слово молчать. К счастью, молчать пришлось не очень долго. Заведующие телеграфом превзошли сами себя в этом случае. Едва маленькое общество после довольно скучного обеда, в продолжение которого все больше думали, чем говорили, перешло в кабинет пить кофе, как графине подали телеграмму.

— Читай вслух, — закричала Мари.

— «Жива. Доктор обещает на завтрашний день решительный кризис. Если больная его вынесет, начнется выздоровление. Мейнгардт», — прочитала графиня.

— Кто жива? — спросил удивленный Адольф.

— Зельма, Зельма Фогт. Стало быть, она действительно существует. Но я ровно ничего не понимаю!..

— Совершенно ясно, она больна, всего вероятнее тифом, если должен произойти кризис, — сказала баронесса. — Папа, ради Бога, поедемте завтра все в Дубельн, мы вылечим Зельму неожиданным счастьем!

— Ты мне прежде объясни, что значит эта телеграмма, — спросил Адольф, пока старый барон сидел молча, погруженный в задумчивость; но лицо его вдруг просияло, как только Мари и Вера, перебивая друг друга, рассказали все предшествовавшее телеграмме.

— Если Зельма действительно существует, стало быть, все правда, стало быть… — проговорил старик вполголоса, обращаясь скорее к себе, чем к другим.

— Стало быть, вы окончательно верите, барон, — сказала графиня.

— Да, верю, и в эту минуту чувствую всю отрадную сторону моей воскресшей веры… Благодарю вас, графиня, если б не вы, с вашим бесстрашием и вашей настойчивостью, мы и до сих пор ничего бы не знали…

— Видишь, Вера, опять-таки мама сказала правду: телеграмма успокоила папу, — шепнула баронесса. — А ты смела ей не верить, какая же ты спиритуалистка!

— Спиритуалиста осторожная… к несчастью, благодаря нашему духовному несовершенству, мы редко удостаиваемся сообщений от духов из высших сфер, как твоя мать, — серьезно ответила графиня.

— Папа, — опять пристала Мари, — поедемте завтра в Дубельн!

— Как, прежде, чем вы узнаете историю Бланки?

— Надо утешить ее больную правнучку!

— По моему, прежде всего надо удостовериться из старых писем, что Зельма Фогт действительно потомок Бруно и Бланки, — сказал Адольф.

— А я сегодня ни на что не способен, ни на какое чтение, — прибавил старый барон.

— Мы обязаны утешить больную Зельму, — твердила свое баронесса и сама взялась за чтение писем и дневника прабабушки, пока Адольф принялся один за перевод рукописи, уверив отца, что теперь справится с ней.

Передав старинные бумаги невестке, владелец майората пригласил свою дорогую гостью в свои апартаменты и провел вечер, отдыхая в оживленной беседе с ней о предмете, всецело поглотившем его внимание в настоящую минуту.

Адольф провел большую часть ночи за работой и часа два спустя после второго завтрака, принес наконец перевод рукописи. Что же касается баронессы, она должна была сознаться, что чтение старинных писем ей не под силу; заняться ими пришлось все-таки старому барону.

— И я готов с моим отчетом, — сказал он, приглашенный сыном в кабинет на общее чтение.

— Что же, папа, доказаны права Зельмы Фогт на наследство баронессы Бланки? — нетерпеливо спросила Мари.

— Решать это придется в Дубельне, справившись с родословной Зельмы, но прежде всего выслушаем Адольфа.

— Предупреждаю вас, mesdames, — сказал молодой барон, развертывая довольно объемистую и всю исчерканную поправками тетрадь, что рассказ Бланки не вполне последователен и далеко не полон, отчего много теряется его драматичность. Видно, что бедная женщина не привыкла выражать своих мыслей.

— Читай скорее, мы сами увидим, в чем дело! — воскликнула баронесса, и Адольф начал при общем напряженном внимании:

«Прочти меня с сочувствием и терпеньем, сострадательная душа, немало труда стоит мне это писанье. Учили меня, как девочку, мало и небрежно, и если б мой возлюбленный Бруно не помог мне научиться письменному искусству, не рассказывать бы мне грустной повести нашего краткого счастья и бесконечных страданий.

А как счастливо протекло мое детство под крылышком добрых родителей. Меня величали последним и первым наследником, а не наследницей древнего рода Ротенштадтов: старинное имя мое я, вместе с рукою, должна была передать моему мужу, которого до известного предела могла и не считать своим господином и повелителем, ибо, по воле отца, утвержденной подписью нашего милостивого короля, я не лишалась права располагать всеми моими владениями, пользуясь в этом случае всеми правами наследника-мужчины.

Мать моя, урожденная Позен, умерла, когда мне минуло тринадцать лет, с ней вместе похоронила я все мое счастье. В тринадцать лет я не была уже ребенком, я давно любила Бруно, — второго сына нашего ближайшего соседа, Адольфа III барона фон Ф., назначенного мне отцом в опекуны на случай своей смерти. Нас так и звали женихом и невестой; отец мой радовался безмерно, видя, что его обожаемое, единственное дитя любимо своим нареченным супругом, как редко наши бароны любят своих жен-рабынь. Ожидали только моего пятнадцатилетнего возраста, чтобы обвенчать нас, и отец Бруно не менее моего отца был доволен этим браком; главное, конечно, тем, что и меньшая ветвь его рода будет никак не беднее старшей; будущий свекор мой ласкал и любил меня более своей родной дочери.

Смерть моей матери положила конец всему. Не прошло и года, как отец, шестидесятипятилетним стариком, несмотря на его беспредельную любовь ко мне, женился на другой, на совсем бедной девушке, едва ли пятью годами старше меня. Мачеха околдовала его, но при всей своей власти над ним не могла, однако, заставить изменить свое завещание: все принадлежащее Ротенштадтам должно было принадлежать безраздельно мне одной; я назначена была начать новый род Ротенштадтов и возвысить его, подобно старому. Вдовья часть мачехи была самая ничтожная, и она никак не могла простить мне свою собственную вину, что так продешевила себя, продав за ничто свою молодость седому старику».

— Я не вижу непоследовательности в рассказе Бланки, — заметила графиня, — разве вы сами переделали его?

— В начале я не позволил себе переделать ни одной фразы, которую сумел верно передать по-французски, — отвечал барон, но это только в начале; но мере же того, как страсть и горе овладевают ее воспоминаниями, как она начинает говорить о своем возлюбленном Бруно и ненавистном Адольфе, слог ее совершенно изменяется, так что очень трудно передавать его, и я поневоле отступал от подлинника. Многих же интересных подробностей в конце рассказа совсем нет.

— Читай, Адольф, — повторила, как эхо, свою первую фразу нетерпеливая баронесса Марья Владимировна.

— «Старший брат Бруно, Адольф, был также товарищем моих детских игр, настолько же ненавистным мне, насколько я всегда любила Бруно, защищавшего меня, с самых первых лет нашего знакомства, от неистовств Адольфа, которому все более или менее покорялись, исключая меня. Адольф никак не мог примириться с моим предпочтением ему меньшего брата, которого он считал существом гораздо ниже себя, будущего владельца майората. Один раз он, наверное убил бы меня, если б не Бруно, заслонивший меня собою. Он заставлял меня сказать, что я люблю его больше всех, что выйду за него замуж, я не соглашалась и смело смотрела ему в глаза, вызывая на борьбу. Страшный удар, предназначенный мне, попал в Бруно и чуть не вышиб ему глаза. Этот случай заставил барона фон Ф. отослать своего первенца в Стокгольм в школу, и я к великому моему удовольствию, несколько лет не видала его.