Легенда старинного баронского замка
(Русский оккультный роман, т. XI) - Прибытков Виктор Васильевич - Страница 17

Он отстранил меня рукою и я опять услыхала его хриплый голос.

— Да будет же проклят, — кричал он, — неестественный закон первородства, сделавший из человека дикого зверя. Я чувствую, что умираю, а ты — братоубийца — будь дважды проклят! Как Каин будешь ты скитаться по земле, нигде не находя покоя, и мать сырая земля тебя не примет в свои недры. Скажи ты это от меня зверю, нас родившему, да порадуется он успеху своего первенца!

Я опять бросилась к Бруно, умоляя его простить, не клясть никого пред смертью. Вдруг лицо его преобразилось, он улыбнулся, притянул меня к себе и поцеловал своими хладеющими губами; потом вздох… и все кончилось.

Я помню, как я просидела всю ночь над трупом, повторяя последние слова Бруно, они, точно огненные, запечатлелись в моей голове. Кроме этих слов, я ничего не помнила, и так целый год, как говорила мне мамка, я все повторяла одно и то же, его проклятие, да еще просила Бруно никого не проклинать перед смертью.

Надо кончать скорее мое писанье, а то опять мешаются мысли, опять слышу я хриплый голос Бруно.

Пока я ничего не помнила, умер Адольф III, я пришла в себя у его гроба, я вдруг поняла, что мне нужно сделать что-то с моей дочерью, пока не вернулся из своего дальнего путешествия изверг-братоубийца. Мамка увезла Брунегильду к своему брату-рыбаку около Риги. Мамка уговаривала и меня бежать вместе, но я почему-то не захотела, и теперь не знаю почему. Я помню все, что было до смерти Бруно, а что было после — не помню, точно мрак какой спускается в мою бедную голову. А вот, вспомнила: мой второй ребенок, мальчик, умер до рожденья. Когда мне это сказали, я, говорят, долго хохотала, била в ладоши, радовалась. Мне и теперь не жаль его; что бы было с несчастным отродьем братоубийцы!

И вот, почему-то в эту минуту я помню еще одно, помню мое убеждение, что так надо, и я решаюсь навсегда оставить замок, решаюсь ехать в далекую Россию, искать у Царя защиты и правды, почему у Царя, а не у короля, не знаю, но так надо, это я помню. Если мой наследник не родился, то все имущество Ротенштадтов принадлежит мне и Брунегильде. С настоящим бароном фон Ф., извергом, братоубийцей, у меня ничего нет общего, наш брак незаконный, мне это растолковали, и я должна сказать это Царю.

Мне бы хотелось повидаться с моей дочкой, но я боюсь ехать в окрестности Риги, там поблизости живет мачеха со своим новым мужем, она может выследить и выдать мою дочку убийце. Да хранит мое сокровище Царь Небесный, пока царь земной не сжалится над нами и не отдаст нам то, что наше по праву.

Отправляясь в дальний путь, в этот раз вместе с моей верной мамкой, я решаюсь распорядиться единственным достоянием, мне оставленным, фамильными бриллиантами моей матери. Добрый человек, посоветовавший мне ехать в Россию, помог мне продать половину этих бриллиантов на расходы моего дальнего путешествия. Вторую половину я не решилась взять с собою, меня могут ограбить, убить, я хочу, чтобы что-нибудь осталось моей дочке, если ей не суждено владеть богатством Ротенштадтов. Я прячу вместе с этой рукописью в раму моего портрета колье, склаваж, серьги и пряжку, самые дорогие из моих украшений, и молю Провиденье охранить их от хищников, пока они не попадут в руки сострадательной души, на которую я рассчитываю; и вот мое завещание:

Принадлежащие мне родовые драгоценности должны быть отданы дочери моей, от законного моего брака рожденной, Бланке-Брунегильде фон Ф. Ротенштадт, или ее потомству. Милосердное Провидение поможет желающему исполнить мою волю отыскать ее в окрестностях Риги у рыбака; указать более определенно на ее убежище я не смею. Если же никого из нас не будет уже в этом мире, то я желаю, чтобы на вырученную от продажи бриллиантов сумму был устроен приют для бедных девочек-сирот, как моя Брунегильда, в настоящую минуту покинутая поневоле своей несчастной матерью. Да хранит ее милосердное Провидение!

Бланка фон Ротенштадт, баронесса фон Ф.»

Когда Адольф кончил, наступило довольно продолжительное молчание. Обе дамы были так тронуты трагическим рассказом, что не могли тотчас же высказать свои впечатления; на глазах баронессы заметны были слезы.

— Бедная Бланка! — проговорила она, наконец, с глубоким вздохом, — какая ужасная судьба! Папа, ради Бога, поедемте сегодня же с вечерним поездом в Дубельн, я не буду покойна, пока мы не исполним ее последней воли.

— Успеем ли еще сегодня? — ответил старый барон. — Ты забываешь, что я должен сообщить вам содержание писем; теперь половина шестого, — прибавил он, вынимая из кармана часы, — до обеда мне не исполнить своей задачи, а письма очень интересны.

— А если Зельма Фогт умрет?

— Тогда бриллианты будут ей не нужны, и нам придется хлопотать об устройстве приюта; тебе будет много дела и ты перестанешь скучать по Петербургу.

— Какое невыносимое хладнокровие, Адольф! Тебе совсем не жаль Бланки. Умоляю вас, папа, поедемте сегодня, вы расскажете нам все в вагоне.

— Сколько мне помнится, — вмешалась графиня, — из Риги в Дубельн нет ночного поезда, так говорил мне Мейнгард.

— Наверно нет, я знаю, — сказал Адольф. — Перестань, Мари, волноваться и дай нам выслушать отца.

— Странные прочел я вещи, — так начал старик, — немудрено, что в молодости я им не поверил и бросил письмо. Оказывается, что стуки и шаги начались в замке в первое же 15 июня после кончины Адольфа IV. Судя по письмам его внучки, в первое полустолетие после его смерти, явления были гораздо ужаснее: его самого видали в кабинете, слышались стоны и рыдания. Прекратились они только в четвертом поколении, при жизни моей прабабки, которая собрала письма тетки, своего мужа, и записала в своем дневнике все, что видела сама, и как разыскала внучка Бланки. При ней же окончился процесс, посредством которого у нас отняли владения фон Ротенштадтов. Сколько я понял из сопоставления годов, стоны и рыдания прекратились тогда именно, когда неправильно нажитое вышло из рода. В первые годы своего замужества прабабушка еще слыхала рыдания, и даже раз видела издали привидение, а потом его никто уже больше не видал; слышались лишь шаги и стуки, и то только 15-го июня.

— Как это интересно, — заметила графиня, — стало быть, несчастный братоубийца несколько успокоился после того, как исполнилось его желание возвратить чужое.

В противоположном углу, у камина, послышалось три громких стука; старый барон вздрогнул и побледнел.

— Слышите, папа, это всегда так бывает, — сказала Мари, — но теперь я уже не боюсь этих стуков. Число три означает подтверждение слов Веры.

— Чудеса, — проговорил старик, пожимая плечами. Он был так взволнован, что не мог уже продолжать своего рассказа.

В эту минуту раздались звуки колокола, призывавшего к обеду.

После кофея барон Адольф, в надежде рассеять отца, предложил прогулку по парку, а графиня, угадав его намерение, попросила отложить рассказ до возвращения в комнаты, когда они усядутся покойно и ничто не будет развлекать их.

— А теперь мы вас слушаем, — сказала она по окончании прогулки, когда старый барон, отдохнув с полчаса у себя, вернулся в кабинет.

— Писем, стоящих внимания, всего три, — ответил он на вызов своей дорогой гостьи, — остальные не идут к делу. Эти же написаны Адольфиной фон Гринвальд, урожденной фон Ф., к своему мужу, бывшему в это время где-то на войне. Годов и адресов в переписке не сохранилось. А она в его отсутствие проживала у своих родителей в замке Ф. В первом письме она приводит с некоторым недоверием рассказ старой кастелянши о наваждении нечистой силы, являющейся в замке в образе покойного барона Адольфа IV, ее деда; и тут же говорит об отце своем, что он изменился, очень постарел и сделался страшно угрюм с тех пор, как Фиц-Гагены оспаривают поместья, приобретенные женитьбой деда на Бланке фон Ротенштадт. «Помнишь, — прибавляет она, — я тебе рассказывала про красавицу Бланку, про первую дедушкину жену, которая от него бежала, как говорили, с писарем, и их убили в лесу разбойники. Дедушка велел выбросить ее портрет в старую кладовую, а через год женился на моей бабушке, так что мы происходим от честного рода, — помни это, и не стыдись меня».