Булыжник под сердцем - Денби Джулз - Страница 21

• Предыдущая
• 21/49
• Следующая

Джейми часто разговаривала с ней. Очень трогательно:

– Моя девочка. Моя принцесса, черная блестящая королева любви, змееголовая малютка, мое чернильное пятнышко. Мама тебя любит, правда? Конечно, любит. Мягкие лапки, шелковый носик. Да, я люблю тебя, гроза мышей, изумрудные глаза, шерстка цвета ночи…

Джейми могла продолжать эту литанию любви до бесконечности, а Мушка тихо мурлыкала на одеяле, черными лапками как можно нежнее разминая хозяйку.

Да, все было превосходно. Очень мило. Разве что я немного тревожилась. Нет, ничего личного, просто беспокоилась о нашей карьере. Наступил 1995-й, и в бизнесе многое изменилось. Новое поколение юмористов выступало в стиле, который я, честно говоря, не назвала бы забавным. Нет, конечно, были исключения: например, Эдди Иззард – просто уморительно. Он тоже не работал на телевидение, но это ему нисколько не мешало. Помните его безумный номер с переодеванием в женское платье? Супер. Но остальные – Рики Шарп, Мона Маклиш, Дер-мотт Джойс… Только для своего круга, жесткие, циничные до бессердечия – и дальше. Они добивались аплодисментов за счет просчитанной коммерческой иронии и красноречивой антиполиткорректности. Наименьший общий знаменатель – грязный юмор в костюме от «Пола Смита». Юмористы с застывшим кокаиновым взглядом, влюбленные в собственное остроумие. Но зрители хавали. Поколение Тэтчер выросло в любителей приторной попсы, признающих только одну религию – «делай что хочешь – вот тебе единственный закон». Они желали шутить аполитично, аморально, элитарно, и чтобы юмор летел в авангарде падения феминизма. Такой юмор они и получали.

Все это меня тревожило. Конечно, Иззард, как и Джейми, рассказывал искрометные истории, но один в поле не воин, а от остальной братии меня пробирало до костей… Становилось сложнее выбивать концерты для Ее Светлости. Ненамного, но все-таки. Запах зимы уже витал в воздухе, и я спрашивала себя, понимает ли это Джейми? Я не хотела, чтобы она изменилась, – я хотела, чтобы изменился мир.

1995 год. Джейми двадцать девять; мне – двадцать восемь. Мы еще не старушки, но уже и не дети. Мы успели пожить – и пусть иногда ошибались, но все-таки не растратили себя на алкоголь и наркоту. Ни детей, ни абортов, ни страшных вирусов. Нам везло; в первую очередь потому, что мы были осторожны – уж как умели. Но мы – нет, не то чтобы нам стало скучно, просто мы никак не могли угомониться; все крутились и крутились на месте – как Мушка, когда ложится спать. Ворочались в нашем мирке, пытаясь устроиться поудобнее. Немного чаще, чем надо, смотрели в зеркала. Смотрели внутрь себя – не отложился ли возраст?

Нам было тревожно – перемены назревали, хотели мы этого или нет. Мы слишком долго выживали, чтобы их не чуять. Особенно Джейми. Время от времени на сцене ее почти лихорадило: она вышагивала взад и вперед, исследовала темы, больше подходившие для документальных очерков, чем для комедийного шоу. Подвергала сомнению все, острейшим скальпелем препарировала труп постмодернизма. Ее фанаты, «болельщики», обожали ее еще больше за то, что она вскрывала изоляцию и отчужденность их поколения. Но были и те, кто боялся этой женщины-воина, что распускала швы их безопасной жизни, – эти люди ее ненавидели. Джейми была умна и начитанна и этого не скрывала. Она призывала публику не отставать от нее и не канала под дурочку, чтобы их не смущать. Она была жесткой, мудрой, она была своей, и ее концерты давали гораздо больше, чем отнимали; ее слова помнились неделями. Но Джейми что-то искала – постоянно искала, только сама еще не знала, что.

В общем, вы понимаете, отчего я волновалась. Я, одна из немногих, знала настоящую Джейми – неуверенную, с заниженной самооценкой. Что, если все это вновь вылезет наружу – и наша работа пойдет коту под хвост? Конечно, я нервничала – еще как.

Ладно. Нужно что-то делать. И каков был наш ответ приближающемуся кризису тридцатилетнего возраста? Мы решили устроить вечеринку. Знаю, офигеть какая идея, но нас она зацепила. Не спрашивайте, почему, мы никогда не устраивали вечеринок – стукнуло в голову, и все. Даже Моджо согласился – почему бы нет? Встряхнемся, развеемся. – устроим настоящую голливудскую вечеринку на Хэллоуин, точно. Повеселимся, украсим дом в стиле детского китча, сыграем семейку Аддамс – все как полагается. Мы отксерили приглашения и закрыли все ценные вещи в моей комнате – все равно компьютеры там и стояли; переселили туда же Мушку со всеми ее причиндалами, договорились с соседями и – вуаля! Чуваки, вечеринка начинается! Класс.

Мы с нетерпением предвкушали праздник, вечеринка выйдет что надо – привидения, глазированные яблоки, свечи, тыквенные фонари; громадные чаши глинтвейна с гвоздикой и корицей, музыка-ретро, упыри, ведьмы и… демоны.

В том году Хэллоуин приходился на вторник, и мы решили собраться накануне в субботу, двадцать восьмого. Заставили Моджо – как самого творческого из нас, если нажать, – сделать приглашения, заскочили в центр быстрой печати, и все супер – вечеринка готова. Моджо так и не сказал, кого приглашает. Я пыталась выведать у него, ждать ли нам кое-кого Особенного, но Моджо только поднял свою каллиграфическую бровь и промурлыкал:

– Маловероятно, дорогуша.

И вернулся к чтению Марка Аврелия. В твердом переплете. Не сказать, что я упала духом.

Лонни и Бен предложили встретиться двадцать первого в «О'Рейли», местном псевдоирландском баре – выпьем, заодно отдадим приглашения.

– Лонни, мы тебя и без приглашения пустим, – сказала я по телефону.

– Торокая моя, не отпирай мои прафа, потшему у этого итиота Маркуса есть приклашение, а у меня нет? Я слышала, их телал Модшо. И Бен тоше приклашение хочет. Это наше прафо!

– Ты чокнутая – ты в курсе?

– О, та, но помешательстфо никому не пофредит. Не то что фы, анклитшане, на фсе пуковицы састекнутые.

– Илонка, ты родилась в Брэдфорде. Ты из Йоркшира. У тебя только мать русская, хватит.

– У меня русская туша, моя торокая. Пыть из Йоркшира скутшно. Лучше пуду русской леспиянкой, тшем йоркширской.

Ну что тут скажешь? Пристегните ремни, впереди ухабы.

Может, дико назначать встречу с друзьями на конкретный день, но с нашей работой нормальные жизнь и общение давно вылетели в трубу. Мы отдыхали подряд эти выходные и следующие, и меня грызла тревога, но я подумала: да ладно, забей и расслабься, девочка.

Не знаю, стоит ли упоминать, какие-то полные «Секретные материалы» получаются, но в тот день мне было как-то странно. Знаю, многие скажут, мол, интуиция, но в моем дневнике в тот день написано:

«NB 18:00. Такое ощущение, что будет гроза. Еще и тошнит Не хочу никого видеть, но придется – меня все ждут. Мне странно. Лучше молчи. Дж. так рада. Может, просто ПМС». О да, во всем виновата менструация.

Иногда тело подсказывает то, чего не хочет слышать разум, чего он не в силах переварить.

Ясное дело, я проглотила две таблетки парацетамола и накрасила губы.

Когда мы добрались до паба, там уже было не протолкнуться. Бен и Лонни мы искали минут пять. Они сидели в кабинке на возвышении как можно дальше от колонок, из которых громыхала псевдоирландская музыка. Обе надутые; сердце у меня оборвалось. Мы уселись напротив, и я сделала лицо подоброжелательней:

– Привет, – с фальшивой радостью пропела я.

– Угу, привет, – мрачно отозвалась Бен. Ее широкое лицо казалось пунцовым на фоне черной водолазки – экзистенциальный вид. – Простите. Эта забегаловка. Дыра. Одни цивилы. Господи.

Бен всегда говорила короткими предложениями – возможно, потому, что ее считают одним из самых многообещающих молодых британских философов. Не знаю, кто – очевидно, другие философы. Сама Бен философствует, только если в жопу пьяна, и то лишь разносит в пух и прах философское сообщество за интеллектуальное скудоумие, ксенофобию и ярый мужской шовинизм. Впрочем, не мне судить – я же ни фига не знаю. Я бухгалтер. Но Бен мне нравилась: она не считала нужным все время лыбиться – какое счастье.

• Предыдущая
• 21/49
• Следующая