Ваша С.К. (СИ) - Горышина Ольга - Страница 14

       Граф отступил на шаг, будто испугался, что секретарь сейчас возьмет да и похлопает его по плечу. Но Федор Алексеевич замер, прислушиваясь:

       — Что-то подозрительно тихо в комнатах. Они там ещё мертвы или уже преставились? — добавил он все так же тихо, но уже со смешком, закрывая дверь и пряча ключ в карман.

       — Так пойдёмте проверим, — вставил робко молчавший все это время господин Грабан.

       — А вы что вчера, милейший, такого пили, что такой смелый с вечера? — спросил с усмешкой княжеский секретарь.

       — Не знаю, — смутился Раду. — Что-то вкусное…

       — Медовуху, значит… Ещё и с княгиней нашей, небось, целовались. Да не смущайтесь… У одного дурачка вон ангельские крылышки от ее поцелуев выросли, голубиные…

       Раду совсем потупился, но тут в разговор вступил граф.

       — Теодор, вы действительно собирались убить этого Сашеньку? Это ведь все равно, что младенца придушить безответного.

       — Святый боже, святый крепкий, — секретарь даже за сердце схватился. — Святый безсмертный… Помилуйте меня грешного! Да вы, я гляжу, не зря в Лавру собирались… Пост с понедельника. Какие уж тут смертоубийства. У нас даже свадеб не будет, — и тут Федор Алексеевич помрачнел и прорычал едва слышно: — Так бы и придушил паршивца голыми руками. Если б точно знал, что княжна с горя не помещается. Как сказал некто Козьма Прутков: гони любовь хоть в дверь, она влетит в окно. Согласны? По сизой физиономии вижу, что согласны вы…

       Граф еще сильнее расправил плечи, заставив секретаря задрать голову.

       — Не нам с вами о любви рассуждать, дражайший Теодор. Мы больше по смерти с вами будем…

       — Вот то-то и пытаюсь донести до княжны, а бедная верит в любовь упыря и жалеет голубка нашего. А хуже бабьей жалости нет ничего. Хоть тут-то мы с вами во мнениях не расходимся?

       — Не имел возможности убедиться лично. Был женат меньше года. Моя жена умерла при родах. Ребенок родился мертвым.

       — И вы три века траур по ней носите? — усмехнулся Федор Алексеевич.

       — Ваш сарказм, Теодор, не ко времени пришелся. Плащ на мне дорожный. Думал не больше пяти минут у вас задержаться. Ваше предупреждение про городовых я помню. Благодарю за заботу.

       И вампир церемониально раскланялся, а Федор Алексеевич умело отбил в ответ чечетку.

       — Ну полно вам, граф, кукситься. Погрызлись и довольно будет. У меня тоже беспокойный день выдался и нынешняя ночка не лучшей будет. Так что, прошу вас через комнаты в гостиную самим пожаловать. А коли не найдете там князя, то прямиком в столовую проходите. А я в приемную пройду. Прием вот-вот начнется. Прошу меня извинить.

       И Федор Алексеевич шагнул к двери, в которую граф фон Крок вчера вошел в дом князя Мирослава Кровавого.

       — Ваше Сиятельство, — начал Раду Грабан шепотом, когда они остались в комнате одни. — Я все не решаюсь спросить, а выражение «что русскому хорошо, то немцу смерть» образное?

       — Нет, не образное, но только наоборот… — прохрипел вампир, потирая воспаленные глаза. — Впрочем, какая тебе разница? Немецкой крови во мне уже триста лет как нет. Все ваша, трансильванская… Хотя, со вчерашней ночи во мне, похоже, одна оленья течет… Пойдем уж к этому русскому князю. Простимся по-людски. Я хочу уйти из этого дома как можно скорее.

       Пятнадцать лет назад князь Мирослав Кровавый точно знал, сколько шагов занимает у него дойти в квартире на втором этаже его петербургского дома от передней до будуара княгини. Много — если он пребывал в хорошем расположении духа и желал оттянуть встречу с супругой, при виде которой хорошее настроении обычно мигом улетучивалось. А вот если князь изначально находился в плохом расположении духа, то дорога к княгине равнялась длине темного и сырого карцера Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Иными словами, князь Мирослав преодолевал это расстояние ровно за пять шагов. Затем замирал на миг подле закрытой двери и входил без стука, ведь супруга и так знала, кто к ней пожаловал.

       — Имею ли я право…

       Князь почти никогда не использовал в беседах с княгиней древнерусских слов. По словам супруги, те звучали для ее музыкального уха мужицкой бранью. В разговорах с княгиней князь превращался в галантного завсегдатая литературных салонов пушкинской эпохи. Особенно когда злился и переходил на «вы».

        — … спросить вас…

       Впрочем, тотчас осекся, будто позабыл зачем ворвался к супруге, потому что княжескому взору предстала неизвестная ему доселе картина. Последние десять лет над круглым столиком висел холст с до боли знакомой ему чернобровой черноокой незнакомкой, вышедшей из-под кисти Крамского. Вернее, копия или, точнее будет сказать, проба кисти с ночным Петербургом в качестве фона. Не могла же упырша и вправду позировать мастеру среди бела дня!

       Но нынче дама в чёрной шляпке с белым плюмажем, что глядела с картины, интересовала князя куда меньше той простоволосой девушки, что сидела на стуле подле распахнутого настежь окна. Лунные лучи ласкали бледную кожу, до рези в глазах оттенённую смолью стелящихся по полу волос.

        — Что встал в дверях, друг мой сердечный, будто покойницу узрел? — певуче рассмеялась княгиня.

              Нет, будто реченька зажурчала и красиво изогнула пухлые губы, но так и не подняла головы от вышивального столика, который и наградил обычно разговорчивого Мирослава внезапной немотой.

        — Я вышиваю подушечку для Светланы, чтобы снились княжне добрые сны. Что может быть прекраснее вышитого сыча, который станет напоминать малютке о хозяине дома, в котором ее приютили. Ведь ты только так на всех и смотришь! Кроме нее!

       Княгиня повысила лишь голос и лишь на мгновение. Мирослав продолжал молча следить за мелькающей иглой, которая то ныряла в белый лен, то выныривала на цветастую поверхность, подобно дельфину. Отчего такое сравнение пришло на ум, он толком и не знал. Вживую князь никогда не видел этих величественных животных, а на книжных иллюстрациях они не прыгали, а намертво замирали над морской гладью. Наверное, лучше было б заменить дельфина карпом. Да шут с ним, с этим карпом! Чего ж он сам сделался нем, как рыба? Потому что боится зареветь белугой?

       Губы княгини продолжали дрожать в презрительной усмешке, которую не скрывали от грустного взгляда мужа занавесившие половину лица густые волосы. Взгляд князя скользнул ниже, а потом еще ниже — свободное шелковое платье из тонких кружев с растительными орнаментами раскинулось вокруг стула бежевым колокольчиком. Отсутствие сорочки являло миру точеное тело вечно-юной девушки. Жаль только стойка воротника спрятала от князя тонкую шею, а вот грудь, скрытая накидкой из кружева Шантильи, не расстроила князя: он прекрасно помнил ее очертания.

       — Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?