Ваша С.К. (СИ) - Горышина Ольга - Страница 36

       — Вели своей рыбе уплыть отсюда! — услышала она, хоть и не сразу, голос разъяренной хозяйки Фонтанного дома. — Меня без рыбьей вони мутит…

       Княгиня Мария стояла, вцепившись в дверной косяк и, по всей видимости, не могла от него отойти, как от позорного столба. Лица ее за черными траурными перьями не было видно, но Олечка Марципанова и без того знала его выражение. Она поднялась из-за рояля и уплыла в соседнюю комнату — выйти через черный ход у нее не получится, Ее Светлость, сейчас ужасная Темность, не пропустит. Олечка с опаской заглянула в приемную: там никого уже не было — ни госпожи Буфницы, ни мышей. Только клетка валялась на полу раскрытой. Олечка не стала ее поднимать.

       Она вышла через дверь на набережную, подошла к ограде и, вытащив из-под шнурков доски, принялась неистово колотить ими, подняв ночью невообразимый шум, нисколько не заботясь ни о спокойствии законопослушных граждан, ни о пьяной голове княгини Марии. Особенно о ней — классовая ненависть в Фонтанном доме была на лицо, на два лица: Олечкино и Марии.

       — Вы что ж это, барышня, такое творите?

       Олечка вздрогнула, замерла, повернула голову в сторону городового и, по живой памяти, испугавшись, сиганула через решетку прямо в воду. Вот тут поднялся настоящий крик — уже городового. И впервые ему на помощь, а не чтобы поколотить, пришла толпа «чижиков”-правоведов. Студенты поскидывали свои зеленые мундиры и сиганули в воду, но понятное дело — никакой девушки не вытащили. Хорошо, сами не утопли. Теперь мокрые они с благословения блюстителя порядка и в соответствии со всеми изученными ими законами Российской Империи распивали за упокой утопленницы на Фонтанке водку и даже не из рюмок, а прямо из горла, горланя при этом во все горло арию царя Додона:

       — Буду век тебя любить,

       Постараюсь не забыть.

       А как стану забывать,

       Ты напомнишь мне опять.

       — Я их убью! — кричала в это время княгиня Мария, пытаясь вырваться из железной хватки секретаря своего мужа.

       — Куда тебе еще водки, зараза! — шептал он, пытаясь оттащить Марию от косяка и каким-нибудь образов водрузить мертвецки пьяное тело на второй этаж.

       Месть Олечки Марципановой за оскорбление ее рыбьей натуры удалась нынче на славу!

       В спальне княгини высилась кровать под балдахином, а под ней держали гроб для таких вот особых случаев. Хрустальный, чтобы иметь возможность контролировать похмельное состояние княгини. Федор Алексеевич сбросил в него Марию и хотел уже опустить крышку с приказом «Проспись!», как княгиня вдруг взглянула на него абсолютно трезвым взглядом:

       — Ты знаешь, что в прошлом году английскому летчику Марселю Дезуттеру брат-инженер сделал протез из алюминия?

       — И что? — спросил Федор Алексеевич, продолжая держать крышку открытой.

       — А то… — глаза княгини вновь заволокло пьяным туманом. — Мне сегодня один инженер с глазами кролика рассказал… Алюминий самый легкий металл, верно? Если сделать Игорушке такие протезы, он сможет ходить и даже в шахматы играть, а то сейчас только фигуры на суконочке головушкой толкать по натертому полу может…

       — Проспись, а?

       — Я дело говорю…

       Но Федору Алексеевичу хватило на сегодня дел. Он захлопнул крышку и вытер лоб — на нем проступил не пот, но дрожали капли росы, упавшие с траурных перьев. Но уйти у него не получилось: княгиня постучала в хрусталь гроба.

       — Что еще? — спросил он, чуть приоткрыв крышку.

       — Материнское сердце не на месте. Загляни к Светлане…

       — Загляну. Спи покойно.

       И закрыл наконец с большой радостью хрустальный вытрезвительный гроб.

       В предбаннике с трудом дышалось от густого запаха полыни, которая в пучках висела под низким потолком. Князь Мирослав тоскливо взглянул на тот, что болтался прямо у него над головой, и еще сильнее раскачал его. Сам он сидел прямо на полу между двух русалок, которые подтянули свои подолы так, что светились белые коленки. Князь с ехидной улыбкой шлепнул по коленке ту русалку, что прижималась к его плечу. Мертвая девушка тут же запустила руку ему под рубаху, чтобы достать гребень, который сама туда и уронила, и принялась чесать свой длинный светлый волос:

       — Что плетёшь, ответь, девица? — обратилась к ней нараспев вторая русалка, прикладывая голову на левое плечо князя. — Все мы сестры, что стыдиться?

       — Не плету, а расплетаю, женихов я приглашаю, — гребень так и мелькал в волосах певуньи. — Со всех изб, со всех дорожек пусть сбегутся на порожек. Живо лапти надевают, не то девку прозевают.

       — Что найдут в твоей светёлке? — не унималась вторая, а первая только крепче жалась к князю и чесала теперь уже его волос, приговаривая:

       — В шерстяных портах мышонка, в старых лаптях муравья… Поспешайте, господа!

       — Не идут… — покачала головой самая маленькая русалка, худенькая, угловатая, совсем еще девочка. Она уместилась в щелке от двери и то и дело привставала на носочки, чтобы стать чуть выше ростом.

       — Если будет медлить кто, удар хватит в раз его! — пела тем временем та, что укладывала рядами княжеские кудри. — Нету силы никакой, чтоб вернуть парней домой. Прямиком к моей светёлке пусть несутся вперегонки!

       Князь тряхнул головой, и вся русалочья работа пропала даром. Русалка надулась и отвернулась от князя. Тогда вторая прижалась к нему и с мольбой заглянула в глаза:

       — Сыграй для нас, княже…

       Мирослав запрокинул голову и почесал затылок о край скамьи. Перед глазами вновь качалась сухая полынь, навевая зевоту.

       — Ах, подруженьки мои милые! — выдохнул он тяжело. — Отчего же вы все красивые? Оттого ли вы все красивые, что до времени хоронимые?

       Обиженная русалка вытащила из-под лавки гусли и возложила князю на колени. И лишь тронул Мирослав струны, затянула она звонким голосом тоску свою девичью:

       — Нам судьбинушкой уготовано по лесам бродить одинокими и манить людей в темны омуты, чтоб забылись те, кем целованы, кем без спроса мы распоясаны, нам друзья теперь только ясени… Нам срывать рукой бело-тонкую мать-крапивушку больно жгучую и сплетать венки подвенечные… Ничего теперь нам не надобно — был б крапивы лист да гребенушка. И любовь твоя, Мирославушка…

       И уткнувшись князю в плечо, певунья разрыдалась.

       — Ну, будет тебе, будет, Дуняша… — Мирослав вытащил из дрожащих пальцев гребешок и воткнул русалке за ухо. — Перед гостем не позорься…

       — Идут! — взвизгнула караульщица и шмыгнула под лавку, только ее и видели. Свернулась там котенком за корзинкой и не видать.