Вилья на час (СИ) - Горышина Ольга - Страница 40

Но вот на входе в гостиную я уперлась руками в потолок и выпрямила ноги. Лишившись твердой опоры, губы Пабло припали к ямочке на моей шее. Сделай это Альберт, я сжалась бы от страха, а с Пабло громко, почти дико, расхохоталась.

— Скажи, — выдохнула я, не веря, что способна еще говорить, — зачем на стенах висят пустые рамы?

Он поднял на меня глаза, собрав лоб в морщины. Открыл рот: только звуки из него вылетали хриплые, и я с трудом составила их в слова, затем в предложение, потом уже в мысль. Он ответил просто:

— Чтобы напоминать себе, что завтра новый день и ты не должен останавливаться на достигнутом. Всегда есть что-то, что ты не успел пока сделать. To, чем потом сможешь гордиться… В общем, это то, что заставляет меня просыпаться каждое утро.

Я крепче обвила его шею руками, но не позволила себя поцеловать, спешно запрокинув голову, и тут же застонала, потому что губы Пабло спустились по шее к моей пылающей груди.

— Где ты учился рисовать? — вопрошала я через силу, едва не прикусываю себе язык от сладкой пульсирующей внизу живота боли.

— Нигде я не учился…

Я удерживалась на Пабло ногами, как в море, а может еще крепче. Мне приятно было чувствовать его возбуждение, и я специально отвлекали его расспросами от основного действа.

— Я во всем любитель. Кроме телефонов. Их я продаю довольно профессионально.

— Зачем?

— Затем, что я не хочу продавать частичку себя. Ту, что вкладываю в свои работы. Порой я их дарю, но очень редко. Только проверенным людям, которые точно не отнесут их на помойку.

— Твой дед был врачом?

— Дед был врачом, отец был врачом, и только я неуч…

— Ты — художник. Свободный.

— Да, сейчас я свободен. От телефонов и прочих дел. Я весь твой. Без остатка.

— Да, ты мой…

А вот я не твоя. Только ты не узнаешь до самого утра, что будущей ночью меня уже здесь не будет. Возможно, если ты будешь в постели хорошим мальчиком, я побуду часик твоей моделью, но не больше. Ты станешь последней, самой горькой, каплей лекарства, которым щедро опоила меня судьба. Я проглочу его не поморщась и сделаю все возможное, чтобы перестать мечтать о нереальных мужчинах и начать наконец жить…

— Вики…

Я не позволила ему укоротить мое имя. Оно означает Победа, и я выйду из этого поединка победительницей, а ты будешь повержен… пусть и на ложе, которое ты для нас приготовил. Только оно, увы, будет устлано для тебя не мягким клевером, а розами с острыми шипами, и ты никогда не сможешь заснуть на нем спокойно, не вспоминая эту ночь со мной, которую ты вырвал низким обманом.

Иди же ко мне, негодяй! Дай же я тебя поцелую так, как никого и никогда не целовала. Сделаю все то, за что с другим почувствовала бы на утро стыд, но с тобой этого утра не будет… Будет плавный переход в вечер, вечер моего прощания с испанской землей. Но не с тобой, Пабло! С тобой я простилась еще в крохотном душном квадрате кухни, а сейчас это совсем не ты. Это просто мачо с татуировками и крепким членом, который может доставить мне удовольствие, в котором я зачем-то отказывала себе целый год. Вот и все…

Я вновь поцеловала его первым, провела зубами по дрожащему языку, все сильнее и сильнее сжимая челюсти, точно акула. Он не противился, только сильнее и сильнее прижимал меня к бедрами и пятился. Конечно, он знает каждый сантиметр квартиры, потому и вписывается в прямоугольники дверей в миллиметре от косяка. И в итоге точно рассчитал, куда ляжет подушка. Да, прямо под мою шею, открывая ее полностью для поцелуев…

Увы, я больше не в силах держать зубы стиснутыми, я больше не в силах руководить, я больше не в силах поднять даже руки, чтобы не лежать на кровати крестообразно. To ли кава подействовала с многочасовым опозданием, то ли слезы опустошили меня настолько, что тело, минуя мозг, подчинилось неизвестному человеку…

Пабло не передалась моя агрессия. Ярость первых поцелуев сменилась неспешным заигрыванием. Мы лежали на покрывале абсолютно голые, но Пабло растягивал и растягивал прелюдию, словно боялся, что я выставлю его за порог, как только он сделает свое мужское дело. Значит, надо делать свое, женское…

Я попыталась ускорить процесс, но он ловко скидывал с себя и мои руки, и ноги, продолжая, точно скульптор, наглаживать мое тело, которое уже растеклось под его ласками горячим воском. Где-то там, за его сгорбленной спиной, без устали работали вентиляторы, но для меня доходил лишь жаркий ветер пустыни. И такими же горячими были сейчас губы Пабло, которые он сжимал то на моей мочке, то на подбородке, то на сосках, то снова украдкой подбираясь к моим губам…

Пальцы двумя гребнями вошли в разметанные по подушками волосы, и я потянулась за ними, вцепившись в татуированные предплечья. Поцелуй стал глубже, жестче, требовательнее, и я дала волю своим рукам, но лишь на миг — Пабло рванулся от меня и прижал мои шаловливые руки к моему горячему животу.

— Вики, я на пределе… Если тронешь еще раз, все, конец… А я не хочу, чтобы ты считала меня эгоистом…

Последнее слово он уже прошептал мне в губы. Я закрыла глаза… Синьор художник не только не видит моих глаз, он также не чувствует растекшейся подо мной лужи… Я схватила его за шею и перевернула на спину, прижала ногой, как можно сильнее, и слила наши тела воедино. Мы вздрогнули в унисон, а потом, отыскав с трудом темп вальса, вдруг перешли на чачу… И все…

Он сорвал меня с себя, и я рухнула между его ног, коснувшись волосами пола. Потом нащупала покрытые мягким ворсом коленки и приподнялась. Пабло лежал неподвижно, и я знала, что ему сейчас нужно: ему — покой, а мне — его бешенство. Осторожно, осторожно, точно змея, я скользнула по смятому покрывалу к его плечу, прилегла на миг, вслушиваясь в гулкие раскаты грома в его дрожащей груди, и не дожидаясь объятий, скользнула губами вниз, собирая языком приторную росу, застрявшую в темных завитках.

— Вики…

Но я уже не могла ответить. Под моим языком его плоть оживала, и через минуту я уже не могла дышать. Пришлось выпустить ее на волю, и тут же лишилась свободы сама: Пабло перевалился через меня, чтобы достать из второй тумбочки резинку. Звук рвущегося пластика заставил меня зажмуриться… Свет из коридора едва рассеивал сумрак, но не придавал ему романтики наших с Альбертом ночей.

Да зажги мы с Пабло хоть все свечи на свете, засыпь кровать лепестками роз… Даже убери природа нестерпимую жару, все останется приземленным, банальным, недостойным воспоминаний. И я не хочу и не буду ничего вспоминать: я возьму то, что требует тело, с закрытыми глазами, оглохшая, забывшая все языки, кроме одного — языка тела…

Пабло перестал быть художником, а музыкантом никогда и не был. Я чувствовала себя мотоциклом, который долго заводили, а потом так же долго куда-то гнали, то и дело поднимая на дыбы. На спине Пабло явно остались следы моих ногтей, и с кожи человека они не исчезнут ни к утру, ни даже к вечеру, но я не жалела его, как он не жалел меня. Мы не знали, где подушки и не желали знать. Иногда я находила край матраса, чтобы вцепиться в него, но тут же отпускала, перекинутая Пабло на противоположный край кровати.

Какое счастье, что он не носил креста или иного украшения, иначе я пыталась бы ухватить его зубами. Сейчас я хватала воздух, боясь разбудить своим криком соседей, но через минуту уже забыла про всякий страх и стыд. Я ждала эту ночь целый год и не отдам от нее ни минуты — превращусь в животное, которое знает лишь слово: хочу. Да, я хотела еще и еще. С закрытыми глазами, в полной темноте, я прижимала к себе влажное тело барселонца, вдавливала его голову себе в грудь, чтобы Пабло ненароком не увидел моих слез. В них смешалось все: страсть и обида, радость победителя и горечь побежденной, злость и отчаяние и лишь капелька самодовольства. Я отдала ему тело, на одну ночь, но не душу, даже самую маленькую ее частичку… Души у меня больше нет: ее унес с собой Альберт, тихо затворив за собой дверь гостиничного номера.

Дверь вновь хлопнула, и я открыла глаза. Светло. Я в кровати одна, но подушка Пабло примята, и одеяло откинуто и не расправлено. Я скрутила узлом на макушке волосы и вылезла из кровати. Открыла дверь и прошла в коридор, не заботясь о своей наготе.