Я догоню вас на небесах - Погодин Радий Петрович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/62
• Следующая

После Гитлера-сифилитика, в лад размахивая руками, девочки прочитали громко "Бой Руслана с Черномором".

Потом мы снова пили чай. Наталья дала всем по кусочку пиленого сахара.

- Специально на день рождения оставила.

Потом стало поздно, и меня не пустили домой - после десяти вечера ходить по городу без пропуска не разрешалось.

Наталья постелила мне на полу за столом, чтобы я мог, не стесняясь, раздеться.

Девочки спали вдвоем на диване. Они немного поскакали в ночных рубахах, лохматые, как чертенята, спрятали хрустальное яйцо под подушку и нырнули под одеяло, чтобы быстрее увидеть май.

Наталья погасила свет и чертыхнулась.

- Темно, как в склепе. Не могу в темноте спать. Пусть луна светит и звезды. - Она подняла светомаскировочную штору из плотной синей бумаги - в такую, похоже, заворачивали когда-то сахарные головы. Наверное, на меня повлияли девчонки, и я подумал совсем по-детски: "Теперь в нее заворачивают свет".

Окно, как и все окна в городе, было перекрещено косыми бумажными крестами.

Немец бомбил теперь каждую ночь.

Завыла сирена. Девочки подняли головы, послушали и сказали сонно и безбоязненно:

- Лучше умереть в своей чистой постели, чем подыхать заваленными вонючим кирпичом в вонючем бомбоубежище.

- Спать, - приказала им Наталья.

Девочки послушно уснули.

- Что это за дверь? - спросил я. За столом, где мне постелили, в стене была дверь.

- Теткина комната.

Я знал, что Наталья до замужества жила с теткой, и, когда вышла замуж, тетка отделила ее. Тетка была в Омске - уехала туда еще в июле выбивать жилье для своего завода. Ее завод эвакуировали из Ленинграда одним из первых.

- Нужно ее открыть, - сказал я вдруг осипшим голосом.

- Зачем?

- Жратва... Это ты вся не такая, а хорошая хозяйка обязательно держит дома запас. Не бегать же в магазин всякий раз, когда есть захочешь.

- Боже мой, - прошептала Наталья. - Как это мне в голову не пришло. Она же кулачка, лабазница - у нее коньяк всегда стоял в буфете и ассорти...

- На ключ закрыто или гвоздями?

- С той стороны шкафом заставлено. А с этой я щели бумагой заклеила, чтобы не дуло. Тетка с открытой форточкой живет. Ей всегда жарко - у нее бюст седьмого размера.

Стараясь не шуметь, мы отодрали бумажные полосы. Открыли дверь, она открывалась в Натальину комнату, и налегли на шкаф. Тяжелый, зеркальный, он пошел по намастиченному паркету, глухо урча.

Наталья скользнула в комнату первой.

- Закрывай дверь, чтобы девчонки не вскочили, я свет включу.

- Ты что, здесь светомаскировки нет. - Я втиснулся вслед за Натальей в теткину комнату, большую и светлую, в маленьких комнатах всегда ночью темнее, а большой потолок свет дает - оптика дело темное. "Самое темное дело - свет", - говорил мой брат Коля.

В зеркале я увидел себя - еще ничего. Я сделал мужественное лицо. И вдруг почувствовал жгучий стыд, и не потому, что стоял в трусах, и не потому, что в чужой комнате, которую пришел обобрать, нет, - мне стало ясно, что я тут лишний, и если уйду, все образуется, все будет правильно. Я попятился было, но Наталья остановила меня за руку.

- Не уходи, мне одной боязно.

- Чего боязно-то?

- Не знаю.

Мебель в комнате была тяжелая, полированная. У окна круглый стол стоял, у противоположной стены - буфет. Кровать деревянная. Диван кожаный, с высокой спинкой. На спинке слоники. Ближе к окну этажерка с патефоном. Даже картины в багетах и ковер над кроватью. Но что меня поразило и как-то погасило мой стыд - винчестер на ковре и кавалерийская шашка.

- Это моего отца оружие. Тетка отцу сестра, - сказала Наталья, угадав направление моего взгляда. - Не туда смотришь, - она на цыпочках подошла к буфету, открыла нижнюю тяжелую тумбу и стала перед ней на колени. Длинная ночная рубаха с рюшами придавала ее фигуре вид безгрешный и беззащитный.

Буфет был набит крупами, сахаром, макаронами. Там были консервы и постное масло. Даже бутылка водки. Коньяка не было - была малага. Наталья взяла бутылку, боднула меня головой в плечо и воскликнула шепотом:

- Давай тяпнем.

Я замялся, покраснел - она и в темноте заметила.

- Ты что, не любишь?

- Не знаю. Не пробовал.

- Вот те раз. Связался черт с младенцем. - Наталья нашла в ящике буфета штопор, открыла бутылку и налила в хрустальные тонкие рюмки черный густой напиток. От малаги пахло летом, изюмом и, может быть, розой. - За тебя, - сказала она. - Обе твои идеи оказались удачными.

- За девочек, - сказал я.

- Это и есть за них. - Наталья коленом шевельнула дверцу буфета. Теперь я кум королю, сват министру и дочки мои с приданым. Душа у меня теперь поет, а сама я загорелая блондинка с ногой и бюстом. А на бомбы ихние я чихала.

Радио объявило отбой воздушной тревоги. Сигнала тревоги мы с Натальей не слышали.

Я выпил вино, как лекарство, на одном вздохе. Оно было сладким, жгучим и отдавало слегка жженым сахаром - так мне тогда показалось.

- Понравилось? - спросила Наталья.

- Вроде.

Наталья подошла к теткиной деревянной кровати, сдернула с нее покрывало, бросила его на диван, затем так же рывком раскрыла постель. Стянула через голову рубашку с рюшами, подошла ко мне и положила мою вялую от робости руку себе на грудь.

Она не была тощей, как казалось, - тело у нее было эластичным, спешащим навстречу руке.

- Так и умрешь, не попробовав ни вина и ничего, - прошептала она. Ты хоть целовался когда-нибудь?

Мы уснули в теткиной постели. Но чуть рассвело, перешли в Натальину комнату. Наталья взяла с собой манной крупы и сахару.

На завтрак мы ели сладкую манную кашу. Посередине стола сверкало хрустальное яйцо.

Девочки рассказывали, что во сне они видели май - они плавали, как рыбы, и ныряли.

- Что-то мне не нравится, когда дети во сне плавают, как рыбы, сказала Наталья. Пошла проверить постель своих дочек. Девочки надулись, и замолчали, и придвинули хрустальное яйцо к себе.

- Спасибо. Я пошел, - сказал я. - Пора. Трамвай сейчас редко ходит.

Трамвай действительно ходил редко. Набитый людьми, обвешанный людьми со всех сторон.

Я устроился на колбасе.

Я знал, что ни Наталью, ни ее девочек я больше не увижу. Мне мешал теткин буфет, как у всякой доброй хозяйки набитый бакалейным товаром, консервами - даже визигой. Вернее будет сказать, не "мешал" - стоял непреодолимой стеной. Мне казалось, Наталья подумает - я не к ней пришел и не к девочкам, а к буфету. Даже если она и не подумает, я сам так подумаю.

Утро было морозным, искристым. Перламутровый туман готовился стать снегом.

Я пришел к Писателю Пе за бумагой.

Писатель Пе с каким-то спортивным мужчиной пил пиво на кухне.

- Ардальон, муж Авроры, - представил мужчину Писатель. - Посмотри, какие у него кулаки. Он говорит, что именно мы с тобой за весь мировой бардак в ответе.

Ардальон упруго вскочил.

- Да, вы - прошедшие войну. Вам понравилось медали получать. Мешок медалей! Вагон медалей!

- Ну Ардальон, - сказал Писатель Пе. - Ну ты даешь.

- Я у одного поэта прочитал, что в усталой совести вызревает мудрость, - продолжал Ардальон. - Глупость это. В усталой совести вызревает трусость. Само словосочетание "усталая совесть" безнравственно. Совесть, как сердце, уставать не имеет права. Возможна метафора, когда совесть сама говорит: "Я устала быть чистой". Но это, я бы сказал, к современной ситуации и к современной прозе отношения не имеет, это, я бы сказал, из старинной классики.

Ардальон стремительно выскочил из квартиры - Писатель Пе изготовился его бить бидоном.

- Нужно сказать Авроре, чтобы на развод подавала. Выскакивает за кого попало, а ты выслушивай...

Кто-то засмеялся мелко:

- Что, получили, воины? Вот вам и ваша совесть.

- Это Аделаида. Тоже хороша. Я с ней на пляже познакомился, в Пицунде...

- Замри, Аделаида, - сказал Писатель Пе. - Ну что ты знаешь о совести? Совесть - это предощущение Бога, эхо благовеста в нашей душе. А откуда оно у тебя может взяться, у тебя же нет богов, только кумиры. И ты предощущаешь только шмотки...

• Предыдущая
• 26/62
• Следующая