Хождение Восвояси (СИ) - Багдерина Светлана Анатольевна - Страница 34

– С которой? – забеспокоилась девочка.

– С обеих. И с подбородка.

– Врешь ты всё, – насупилась она, но встала с кровати, на которой они с братом перед посетителями изображали умирающих лебедей, и двинулась к зеркалу.

– И всего-навсего два пятнышка небольших! И то на носу! Вруша-свистуша! – Лёлька показала язык Ярику, поплевала на рукав и принялась оттирать улики. Остальные свидетельства того, что их голодовка протекала не так, как запланировано, они почти полностью уничтожили десять минут назад.

Тихон сидел рядом с зеркалом и улыбался в соответствии со своим именем и природой: тихо и во весь рот. Как он ухитрялся пробираться незамеченным по стене от их окошка на пятом этаже до кухни на первом, как карабкался обратно, стискивая в зубах кучу еды, завязанной в салфетку, и как при этом продукты ни разу не вывалились на голову какому-нибудь мимопроходившему придворному или стражнику, пониманию детей было недоступно. Понимали они одно: без Тиши им пришлось бы туго.

Про голодовку Лёлька брякнула Чаёку сгоряча, не размыслив о последствиях: после обильного завтрака о перспективах воздержания от еды думается, скорее, с предвкушением. Но когда дайёнкю принялась уговаривать их передумать, а потом выскочила взволнованная в коридор и помчалась, расталкивая встречных, на доклад к отцу, задний ход давать стало поздно. Надо было сохранять лицо, как сказали бы вамаясьцы.

Обед им принесли по расписанию, и Ярик, увидев любимые рисовые пирожные со сливками и вишневым повидлом, хотел было акцию если не нарушить, то ввести в нее одно исключение – но был тут же был бит по рукам под суровое "Лопать вредно!" Отговорки, что он будет не лопать, а кушать, и что пирожные – это не еда, даже родители всегда так говорили, не помогли, и пришлось сделать кислую мину и стоически отвернуться к стене под шипение Лёльки и урчание пустого желудка. Потоптавшись, огорченная Чаёку отослала слуг прочь вместе с обедом и, бесплодно поуговаривав их изменить решение, ушла сама.

К ужину дайёнкю придумала новую тактику. Она распорядилась расставить на столе у окна все тарелки и чашки, поклонилась и вышла вон, уведя за собой прислугу. Еда же осталась стоять и распространять ароматы чего-то жареного, кисло-сладкого и фруктово-овощного со сметаной.

Дети держались, сколько могли. Потом Ярик вскочил и кинулся к столу – но Лёлька его опередила. Сграбастав бамбуковую салфетку, на которой красовалось угощение вечера, она отправила ее вместе с содержимым в раскрытое окно. Треск фарфора, разбивающегося о чьи-то головы, и крики подняли им боевое настроение – но ненадолго.

– Если ты всё равно его выбросила, мы могли бы хоть что-то съесть! Думаешь, они там будут пересчитывать колобки и креветок? – возмущенный, выпалил Ярка, и получил в ответ пристыженный взгляд сестры.

– Мог бы раньше сказать, – пробормотала она.

– Могла бы помедленнее бегать, когда не надо, – насупился он. – И если ты сама не ешь и мне не даешь, то хотя бы Тишке, вон, что-нибудь оставила.

Эта мысль загнала княжну в тупик.

– А что он ест?

Дети переглянулись. Если припомнить, они никогда не видели, чтобы лягух что-то ел. Они предлагали ему кусочки самых различных блюд, но он всегда отказывался, вежливо понюхав и покивав. Может, как некоторые виды земноводных, он ночью ловил насекомых, а днем их переваривал? Но ругательства, охи и треск раздавливаемых черепков, доносившиеся снизу, не давал сосредоточиться на строках из детских энциклопедий – любимого чтива юного княжича, и Ивановичи ушли на покой, имея в пассиве две трапезы и загадку Тихонова меню.

После этого завтраки-обеды-ужины приносились им всё так же регулярно, но на столе не оставлялись. В руки же их брать княжичи отказывались сами, а при появлении прислуги демонстративно забирались на кровать Лёльки, прятались под одеяло, обнимались и молчали. Чаёку казалось, что обессиленно. Им – что просто обиженно. И посмотрим, кто кого переупрямит. Гулять – так гулять.

– Тиш, а Тиш. А у меня колобок рисовый есть. Дать? – Ярик приподнялся на локте.

Лягух покачал головой и заулыбался шире прежнего. Исключительно из опасения, как бы уголки рта не встретились у него на затылке и макушка не отвалилась[69], Лёлька спрыгнула с кровати, подхватила его на руки и прижала к себе как игрушку, обхватив подмышками. Задние лапы Тихона болтались в районе ее коленок, но он не возражал.

– Тиша хороший, – шептала она ласково, почесывая Тихона между глазами и вдоль спины. – Тиша умница. Тиша кормилец наш.

– Кстати о кормильце… – смущенно пробормотал Ярик и полез под свою подушку, где у него были заначены колобки с фруктовой начинкой – остатки ночной добычи лягуха. – Всё равно они раздавятс…

Лёлька не дала ему договорить. Как вихрь налетела она на брата, свалила на пол, зачерпнула обеими руками золы из очага и принялась возить одной по его лицу. Второй энергично, хоть и бессистемно, она водила по своим щекам и глазам.

– Ты чего?! Ополоумела?! – Ярка еле вырвался из ее хватки.

– Садись на пол! Обними меня! Одеяло сюда! Хотя нет, не надо! Выбрось! Реви!

– Зачем?!

– Реви, кому говорят!

– Не хочу.

– Реви! – сквозь стиснутыз зубы еле слышно прошипеа девочка. – Тиша сказал, что за нами подглядывать начинают!

– Кто?! Как?!..

– Да блин компот деревня в баню, будешь ты реветь или нет!.. – прорычала княжна и ущипнула его за руку что было сил. Мальчик, не ожидавший такого вероломства, взвизгнул, и слезы навернулись на его глаза.

– Дура ты, Лёлечная! – надул он губы. Нижняя предательски дрожала. Нос начинал прихлюпывать.

– Не плачь, братец мой маленький! Не плачь, братец мой хорошенький! Видно, судьбинушка наша такая – помереть голодной смертушкой на чужбинушке, солнышка боле не видючи, по земелюшке не ступаючи, на зелену травушку не глядючи! Без вины виноватые погибаем мы, от матушки, от батюшки отнятые, сиротинушки горькие при живых родителях, аки листы по осени оторванные, за тридевять земель унесенные! – Лёлька обхватила его за плечи, запричитала плаксиво, и от неожиданного приступа жалости к себе и испуга от такой перемены сестриного характера Ярик, наконец, заревел.

Через час снаружи скрежетнул засов в скобах и дверь отворилась. На пороге, торжественная и официальная, предстала Чаёку. Но не успели дети удивиться, не обнаружив у нее в руках очередного подноса с едой, как девушка шагнула в сторону, переломилась в поклоне, и из коридора в комнату княжичей, ставшую им тюрьмой, вошла небольшая делегация. Возглавлял ее Кошамару-младший, невозмутимый, как айсберг. За ним следовал одноглазый вамаясец непонятного возраста в заношенной полотняной безрукавке до пола, накинутой поверх шёлковых одеяний. Последним, подзадержавшись взглядом голодного тигра на самой выдающейся точке кланяющейся девушки, вошел толстяк с чахлой бородкой и висячими усами-ниточками, одетый – а точнее, разряженный – в кимоно цвета зари, вышитое облаками и журавлями.

Ярик, встать с пола которому последний час Лёлька не давала[70], настороженно прищурился на незнакомцев. Сестра обняла его покрепче, шепнув: "Втяни щеки, закрой рот и скорбно молчи", и устремила на вошедших взор, полный вселенской тоски. Глубокие тени, залегшие у нее под глазами и на щеках, заставили бы ёкнуть самое черствое сердце. Под ее ногами в растрепанный неряшливый клубок сжался Тихон.

– Здравствовать вам, бояре, – голосом умирающего котенка приветствовала их княжна.

– Приветствуем вас, юные даймё, – без тени улыбки проговорил одноглазый. Он и толстяк двинулись к ним, оставив отца и дочь позади. Одноглазый щелкнул пальцами, и над его ладонью завис золотистый светошар, заливая теплым сиянием комнату и фигуры детей, съежившиеся под подоконником.

– Отчего вы не идете на… кровать…ти? Или на… стул…лы? – спросил одноглазый, не сразу, но припоминая незнакомые слова.