Хождение Восвояси (СИ) - Багдерина Светлана Анатольевна - Страница 40

С рычанием, способным напугать лишь хомячка же, Ярик бросился на опешившего большого мальчика, схватил за грудки, и, не зная, что еще делается в таких случаях, когда руки заняты и ноги тоже, размахнулся головой и ударил, куда достал. Макушка врезалась в кончик подбородка, зубы клацнули, руки взмахнули – и хулиган хлопнулся навзничь на камни лишенной песка дорожки. Чувствуя, как всё перед глазами плывёт, понимая, что пришел его смертный час, Ярик с отчаянным лукоморским "ура!" принялся колошматить павшего противника чем попало и по чему попало. Множество рук вцепилось ему в кафтан, в плечи, в шею, и тоже принялись лупить, рвать и душить. Кто-то закричал рядом – тоненько, панически, кто-то рявкнул "Блин компот деревня в баню!", кто-то взывал то ли к благоразумию, то ли к богам, и вроде это даже помогло – ударов стало меньше, пока что-то не стукнуло в висок, тяжело, как пролетевшее мгновение, и Белый Свет не стал черным.

Пал Ярик раскаявшимся трусом, а очнулся великим героем. По крайней мере, Лёлька так ему сказала, и даже по голове погладила, и свежий мешочек со льдом под правый глаз положила. Что у него лежало под левым глазом, княжич не видел, потому что в знак солидарности с остальной половиной лица око затекло так далеко, что в ближайшую неделю было его не выковырять. Об этом ему тоже сообщила Лёлька, и гордость в ее нежном сестринском голосе даже не звенела – грохотала.

Второй, кого он увидел, была Чаёку. Бледная, как яблоневый цвет, она привязывала в изножье его кровати какие-то деревяшки и железки, связанные вместе разноцветными шнурками. При этом дайёнкю еле слышно шевелила губами, и из-под пальцев ее текли и завивались вокруг погремушек, как обозвал их Ярик, искры, белые, как молоко. Третьим увиденным стал Тихон. Теплой невесомой грелкой распластался он на груди мальчика, прикрыв глаза, и почти беззвучно мычал – непрерывно и на одной ноте. Вибрации от мычания волнами раскатывались по телу и смывали очажки боли, то и дело вспыхивавшие то в ребрах, то в животе.

– А где Синиока? – дослушав до конца восхваления сестры, прошептал Ярик.

– Дает показания отцу, – усмехнулась девочка. – Вместе с очухавшимся краснорубашечником.

– Они брат и сестра?!

– Ага. Неродные, – Лёка порылась в памяти и нашла нужное слово: – Сводные. Если можно так выразиться.

– Это как? – если Лёлька думала, что ему стало понятней, она крупно ошиблась.

– Обормоту – сын жены, а Синиока – полюбовницы, – с видом эксперта Лёка первый раз в жизни употребила запретное слово из романов тёти Лены и замерла в ожидании реакции брата.

Брат среагировал.

– А разве это не одно и то же?

– Глупый ты, Яр!

– Зато герой, – мальчик расплылся в улыбке[73] в непривычном для себя статусе, и снова задумался: – А почему не одно? Ведь жену муж любит. Значит, она его полюбовница и есть.

– На жене женятся, а на полюбовнице – нет, – объяснила Лёлька, как могла.

– Мать Синиоки была наложницей Шино, – не зная, сглаживает или усугубляет раннее матримониальное прозрение своих подопечных, сообщила Чаёку.

– А в чём разница? – заинтересовалась княжна.

– Дети от жены титул и все земли отца наследуют. А от наложницы – только то, что отец им сам подарит.

– Ну и что? – подождал и не дождался развития мысли Яр. – Она же на титул и поместья отца этого… Обормота… не претендует. И отец ей уже солдатиков подарил. Здоровских. Я таких в жизни не видел. Как настоящие! Мне бы таких… Так Обормот ведь на них даже не посмотрел! Значит, не их ему надо было. А ведь она ему даже слова поперек не сказала. Даже глаз на него не подняла! За что он с ней так?!

– Маленький ты еще такие вещи понимать, – важно сообщила ему сестра, понимавшая такие вещи не больше его.

И тут кое-что в ее внешности привлекло его внимание.

– Лё… – оставшийся в его распоряжении глаз расширился, и даже дезертир попытался выбраться из-под складок синяка. – Ты… тебя… Они тебя тоже побили?!

Ссадины на щеке и подбородке девочки блестели свежей прозрачной мазью. Синяк на скуле зеленел, как все весенние поля Вамаяси. Сарафан, рваный и грязный, под стать рубашке, боевито держался на одной лямке.

– Если бы Яри-сан видел, в каком состоянии увели тех мальчиков… – Чаёку закончила заклинание и повернула голову к подопечным.

Княжна скромно потупилась, растирая такую же прозрачную жирную мазь на сбитых костяшках кулаков, а девушка присела на край кровати, склонилась над Яриком, приложила ладони к щекам и заглянула в глаза[74].

– Как ты себя чувствуешь?

Мальчик подумал, не пожать ли ему плечами, но благоразумие отсоветовало совершать подобный трюк. Поэтому он просто моргнул:

– Нормально.

– Где болит?

Поколебавшись между "нигде" и "везде", он пришел к третьему варианту:

– Когда как.

– Я осмотрела тебя – ничего не сломано, но там, где тебя пинали, большие кровоподтеки. А еще боюсь, как бы не были повреждены внутренние органы там, где тебя били деревянными мечами.

– Я потом сломала парочку об их деревянные головы! – презрительно выпятила губу Лёлька.

– В качестве лекарства и даже профилактики его травм это вряд ли сработает, – ответила дайёнкю и, не замечая насупленного вида княжны, продолжила:

– Я наложила заклинание возвращения гармонии на амулеты доброго здоровья, должно помочь, только три дня придется не вставать с постели и много спать. Думаю, я сделала всё возможное, но отец еще хотел привести Тонитаму-сан, чтобы убедиться, что всё в порядке. Его талант – лекарское дело. А теперь давай спать.

Глаза ее прикрылись, губы зашевелились, выговаривая слова заклятья… И тут неловкая мысль пришла в голову Ярику – и застряла, вытесняя и радость знакомства с Синиокой, и триумф над громилой, и его физические последствия.

– Чаёку-сан… – прошептал он, чувствуя, что мир вокруг начинает плавно покачиваться. – А мы ведь вас подвели… Мы обещали… вы обещали… что мы будем хорошо себя вести…

– Они первые начали! – возмутилась Лёлька. Чаёку сердито глянула на нее, прерывая свой речитатив.

– Теперь всё сызнова придется… – прошептала она, сосредоточилась – но шаги по коридору снова сорвали начатое.

– Это отец и Тонитама-сан.

Дверь распахнулась. В комнату, свирепо зыркая по сторонам и с руками на рукоятях мечей, ступили два самурая. Убедившись, что врагов, какими бы они их себе ни представляли, нигде не имеется, они встали по обеим сторонам от двери и застыли в поклонах. Чаёку ахнула, бросилась на колени, припала лбом к полу, встречая гостя – и под дробный топот деревянных сандалий-скамеечек в комнату вошел высокий худой человек. Длинное его лицо застыло в неподвижной непроницаемой гримасе. Наполовину седые волосы были гладко собраны на затылке в пучок, словно слиты воедино. Морщины от носа до губ прорезали щеки как шрамы, придавая лицу вид суровый и решительный. Черное кимоно с белым гербом на груди едва доставало до колен. С одного боку у него топорщились длинные рукояти еще более длинных мечей, с другого – веер.

– Я пришел посмотреть на буси и онна-бугэйся, защитивших честь моей дочери и лишивших лица моего сына, – голос его тоже был холодным и безэмоциональным.

– На… что?.. – Лёка вытаращила глаза. Ярик попытался последовать ее примеру, но бросил после второй попытки.

– А вы… кто… будете?.. – пробормотал он сквозь некстати наваливающийся сон, силясь приподняться на локте.

– Шино Миномёто, тайсёгун величайшей империи Белого Света, почтил своим высочайшим вниманием это сборище недостойных! – рявкнул один из самураев.

– С дуба падали листья ясеня… – художественно присвистнула Лёлька и присела в запоздалом книксене. Даже Ярик завозился, пытаясь решить, как поклониться, не вставая с кровати и, самое главное, не растревоживая осиное гнездо больных мест – то есть почти всё тело.

Тем временем тайсёгун в несколько широких шагов пересек комнату и остановился перед Ивановичами. Лёлька, даже не распрямляясь, чувствовала на себе его бесстрастный проникающий взгляд, словно ледяное лезвие в лоб вогнали. Но самым жутким ей показалось то, что это было лезвие не меча, а скальпеля, каким некоторые любители живой природы вскрывают объект своей страсти.