Механический зверь. Маленький изобретатель (СИ) - Розин Юрий - Страница 11

Внутренние часы в этом маленьком теле работали отвратительно. А с учетом того, что он часто засыпал от усталости и безделья, определить, сколько прошло времени с его рождения, было невероятно сложно. Может пара недель, может месяц. Радовало, что пятна постепенно приобретают все более четкие очертания, а ручки и ножки начинают хоть как-то слушаться его команд.

Однако, сегодняшнее размеренное существование младенца было прервано. К его кроватке подошло сразу много пятен. Они что-то возбужденно и тревожно гудели, язык был совершенно незнакомый и непонятный, хотя и довольно красивый. Какое-то время говорил один человек, судя по всему, мужчина, но голос был незнакомый, немного грубый и сиплый, но очень приятный и какой-то теплый.

Его подняли в воздух, совсем непрофессионально, грудь побаливала от слишком сильного сжатия. Судя по тому, что ладони были грубыми и большими, это был тот обладатель теплого голоса. Перед глазами мутнела смесь разных цветов, но одно можно было сказать точно: была борода. Несколько фраз, оставшихся без ответа, похоже, были адресованы младенцу. Никакого сюсюканья, никаких ути-пути. Этот мужик ему определенно нравился.

А потом тело затопило невыразимо приятное тепло. Словно бы каждую клеточку хорошенько отпарили в бане, а потом напоили вкусным сладким чаем. Невероятное блаженство, никогда не испытываемое в его прошлой жизни. Почему-то он был уверен, что это дело рук его нового гостя.

К сожалению, в конце концов блаженство закончилось, его положили на место, а взрослые пятна вышли из палаты. Судя по его опыту, сейчас должно было происходить объяснение с родственниками, в данном случае, родителями. Правда, естественно, ничего слышно не было, а если бы и было, он бы все равно ничего не понял.

Теплый мужчина приходил еще трижды и еще трижды маленькое тело купалось в наслаждении. А потом визиты прекратились. Судя по тому, что громкость передвижения окружающих так и не изменилась, пользы от этих посещений, кроме, непосредственно, удовольствия, не было никакой.

— Кошмар, что же мы натворили!

— К сожалению, это был побочный эффект.

— Можно ли что-то сделать? Из-за нас он будет страдать, я не хочу об этом даже думать!

— Вот поэтому светлая сторона, мы, всегда проигрывали!

— М?

— Мы слишком мягкосердечны. Я понимаю, что такова наша суть и в этом весь смысл, но только темным может прийти в голову такой мерзкий план, только темные могут без проблем жертвовать жизнями смертных и только темные достаточно бесчувственны, чтобы не волноваться о подобном!

— И поэтому они побеждают… каждый раз.

— Именно.

— И что ты предлагаешь? Стать такими же… тварями?

— Нет-нет-нет! Конечно, нет. Я понимаю, что это в принципе невозможно, да и не хочу этого. Нам надо использовать нашу сильную сторону в этой борьбе.

— Какую же?

— Это очень просто, если хорошенько задуматься. Смотрите…

Где-то неделю назад пятна окончательно превратились в нормальные человеческие силуэты. Странно было видеть настолько огромных людей, но вскоре он привык. Хождение на цыпочках не прекратилось, но перешло в новую стадию. Это он тоже помнил. Когда чужие люди были уже не в силах продолжать искренне переживать о больном, шаги становились особенно широкими, словно их обладатели старались как можно быстрее убраться из запретной зоны.

Лишь три человека до сих пор относились к нему также трепетно и нежно. Первой была престарелая акушерка, женщина, в которой все казалось слишком большим. Высокая, больше похожая на профессионального воина шириной плеч и размером рук, с налитым кровью носом, постоянной улыбкой во все тридцать два, что удивительно, зуба и раскрытыми, словно в вечном удивлении, глазами. Слух, в отличие от зрения, отлично работал с самого рождения, и пусть он не знал языка, выяснить, как ее зовут, было несложно. Имя большой акушерки было Таракис и оно ей невероятно шло. Она единственная из всего персонала продолжала нянчиться с ним не по долгу службы, а потому, что искренне этого хотела.

Вторым был невысокий мужчина с роскошными русыми бакенбардами, смеющимися искорками в глазах и мелодичными переливами в голосе. Этого человека он знал уже очень долго. Именно этот голос чаще всего звучал рядом с животом его матери. Пожалуй, стоило бы называть его папой, но на вид молодому человеку было максимум двадцать пять, так что на такое обращение просто не поворачивался язык. Все-таки, несмотря на то что Семен Лебедев остался там, в пустыне африканского континента, со всеми своими личными амбициями и желаниями, опыт прожитых лет давал о себе знать.

Однако был еще один человек. И вот ее называть мамой ему ничто не мешало. Она не была особенно красива. Скорее тут было бы уместно слово “тонкая”. Тонкий пальцы, тонкие руки, такой же тонкий стан… вся она, от образа до поведения, была словно переполнена этой тонкости. Той, с которой профессиональный музыкант прижимает к себе свою скрипку, той, с которой старый хирург делает надрез, спасающий жизнь пациенту, той, с которой влюбленный читает своей любимой собственноручно написанные стихи. Невероятная мягкость и аккуратность, в которых, так глубоко, что иногда сложно заметить, скрывается несгибаемый стержень, основа, без которой все бы мгновенно развалилось.

Она проводила с ним почти все время. Если не держала на руках, то сидела у кроватки или стояла где-то неподалеку. Иногда к ней подходил муж или сестра Таракис, что-то говорили, она кивала и пропадала на какое-то, всегда небольшое, время. Видимо, ходила поесть и поспать. Всегда недостаточно, потому как с каждым днем мешки у нее под глазами становились все больше.

Он почти физически ощущал ту бесконечную любовь, заботу, нежность, тепло, что изливались на него от этого человека. И также ощущал, как его собственное существование, просто тот факт, что он есть на этом свете, как маленькое солнце, наполняет ее силой и жизнью.

Теперь он мог сказать, что с его телом и правда было что-то не в порядке. А если конкретно: оно даже для новорожденного было слишком слабым. Когда-то, в прошлой жизни, он часто проходил мимо палаты, где на маленьких кушеточках лежали такие же маленькие люди. И они, несмотря на беспомощность и беззащитность, были довольно активны. Ворочались, дергали своими ручками и ножками, кричали, плакали — в общем, вели себя как нормальные младенцы.

Конечно, то, что он сам ничего из этого не делал, в первую очередь обуславливалось взрослым разумом. Но никто не мешал ему пробовать и результаты были неутешительны. Уже от пары вялых движений его тело наливалось свинцом и исчезало всякое желание продолжать попытки. У него ничего не болело, но эта тяжесть просто убивала. Казалось, что он оказался в тюрьме собственного организма, в его личных зыбучих песках, вытягивающих силы и уверенность.

Это была пытка куда изощреннее, чем мог бы придумать самый искусный инквизитор. Понимание того, что всю твою будущую жизнь эта тяжесть будет преследовать тебя, неотступно, неумолимо, до самой гробовой доски. Потому что он прекрасно понимал: такое не лечится.

Он бы сдался. Плюнул на все, отказавшись от существования в зыбучем песке. Вот только он уже дал обещание. Эта жизнь не принадлежит ему одному. Три тени, маячившие за спиной, постоянно толкали вперед, не давая даже замедлить шаг. И еще, конечно, была его мама.

Сколько всего скрыто в этом простом слове. Тогда, на Земле, он читал статью одного лингвиста, в которой тот рассуждал о сущности слова “мама”. Дело было в том, что без каких-либо сношений и взаимодействий, очень многие языки мира сходились в его произношении. И этот лингвист предположил, что суть как раз в том, какие звуки первыми проще всего издать младенцу. То есть слово “мама” было придумано не взрослыми, а новорожденными детьми. Может поэтому в нем всегда есть некая магия, призрачный свет, исходящих откуда-то из глубины самой души.

Мама, своей заботой, вниманием, любовью, не давала ему впасть в отчаяние. Не позволяла махнуть на все рукой. Именно благодаря ей он решил, что будет бороться до последнего.