Огонь сильнее мрака (СИ) - Герасименко Анатолий - Страница 3

…похлопал по плечу…

частокол частокол ишь вырядился пушка напоказ вышел бы против меня я бы те показал частокол зачем нам частокол

…задержал руку…

надо было сразу врать против волков и все тут а теперь как ему не расскажешь про эту тварь не расскажешь все равно узнает все равно про волков врать зубы острые

…отдернул, разрывая контакт...

вот гад что делать-то задавлю порву ненавижу кровь на земле зубы

…но успел понять, что угадал.

Сложно выудить что-то понятное из мутного потока, который несется в чужой голове. У каждого человека есть проторенные дорожки в собственном уме, своя, как говорят доктора в Дуббинге, ассоциативная матрица. Да еще эмоции, всегда эмоции, любая мысль окрашена в желание, ненависть, страх, надежду, восторг… От чужих эмоций у Репейника начиналась мигрень. Чем ярче были чувства у того, кого читал Джон, тем быстрей начинался приступ мигрени, и тем сильней была боль. Вот и сейчас – заломило в затылке, расперло виски, стукнуло в темя. Репейник поморщился. Пер мрачно косился на него. Ну да, конечно. Хер городской, вырядился, пушка напоказ, а теперь еще зачем-то пальцем тычет. Однако как он боится этого своего шерифа, похоже, суров у них шериф… А ведь не коня увели у старосты, все намного серьезней. Репейник остановился, быстро огляделся и, глядя прямо в мрачные глаза детины, сказал негромко:

– Порядок, Пер. Я ведь всё знаю. Слухи уже до Дуббинга дошли.

Пер недоверчиво повёл головой, а Джон прибавил:

– Шерифу ни слова не скажу.

– Не скажете? – буркнул Пер.

– Чтоб мне сгореть, – сказал Джон и улыбнулся. Пер тоже заулыбался, сначала неуверенно, а потом расплылся в улыбке и от души хлопнул Репейника по плечу.

да не нормально свой не выдаст зря я его так а как же он всё знает выходит кто-то сболтал

Контакт на этот раз вышел совсем недолгим, но Репейнику хватило и мгновения, чтобы сообразить: он взял правильный тон. «Главное, не давать больше ко мне прикасаться, – подумал он сквозь волны мигрени, – а то свалюсь прямо здесь. До чего легко у деревенских настроение меняется, о боги мертвые… Так, надо разыгрывать осведомленность».

– Давно это в последний раз было? – деловито спросил Джон. Полезно держать наготове такие вопросы, ничего не значащие, ни к чему не обязывающие, но исподволь побуждающие собеседника рассказывать всё, что он знает.

– Месяц прошел, – хрипло, понизив голос, сказал Пер. – Как раз ночь темная случилась, безлунная. Она ж не любит свет-то, днем ни в жизнь не покажется. Ну, и луну тоже того… не очень.

Репейник кивнул, подбадривая.

– А мы все спали, – продолжал Пер уже громче, – тогда Клаут на воротах стоял, а все спали. Он стоял-то не один, с ним Люку положено было дежурить, да Люк принявши был с вечера, ну, это… разморило его. В канаве отдыхал. Клаут все зенки проглядел, а не заметил, как она подкралась. Во-от… А Люк-то принявши был, его и разморило… Она, значит, подкралась…

– И конец Клауту? – подхватил Репейник. Пер удивленно на него глянул:

– Да нет, Клаута она заворожила, а потом его отпустило, под утро уже, правда, но отпустило. Да вы ж его сам видали, он с топором у ворот щас был. Клаут теперича боится снаружи-то стоять. Говорит, у него, как это, фибия, вот. А Люку хуже пришлось, – Пер замолчал и сочувственно помотал головой.

– А что с Люком стало? – спросил Репейник.

– Выгнал его шериф со службы, – убитым голосом сказал Пер. – Сказал – за преступную халатность. За пьянку, то бишь.

Повисло молчание. Правда, ненадолго.

– Во-от, – протянул Пер, глядя куда-то вдаль. – Стало быть, пошла она тогда по деревне, и прямиком к старому Хьюгу. Порося в хлеву схватила, живого. Тот, конечно, визг поднял, тут-то все в деревне и проснулись. Вышли на улицу. Нашли её в хлеву. Она как зашипит, как зубищи выставит! А потом удрала, как пришла, прямо по улице, через ворота. С поросём подмышкой. И ни одна душа ей дорогу не заступила. Ну, это с ихних слов. Пока мы с Малком добежали, её уже и след простыл. Тут бы Люку с Клаутом подоспеть, да вишь ты, Люк-то принявши был с вечера, а Клаута она как раз заворожила…

– Значит, деревенские её видели? Что ж не стреляли? – спросил Репейник, гадая, о каком существе Пер говорит «она», и каким образом после встречи с этим существом удалось выжить «завороженному» Клауту. – У них ведь ружья были, наверное? Или она заговоренная, пули отскакивают?

Пер нахмурился, потоптался на месте и вздохнул.

– Знаете чего, добрый человек, – сказал он мрачно, – я ведь не местный. Мы с Малком из другой деревни пришлые, из Сванси. Отсюда лидов двадцать будет на закат. Полгода назад с родителями сюда переехали. Как Сванси затопило, так все и разъехались кто куда. Марволайн-то знаете, что на местном наречии значит? Погибель. Ага. Самое верное название. Погибельная река. Разлилась с какого-то перепугу – и всё, пропало Сванси. Под воду ушло. Конечно, кто там жил, почти все в город подались, да. Ну, а батя наш так сказал: кто на земле вырос, тому в городе не место, среди дармоедов! Так и сказал, вот не сойти с места, ежели вру. Сказал, мол, недалече деревня есть – он про эту деревню-то, значит. Ну, и переехали.

Репейник слушал, чувствуя, что понемногу глупеет.

– Во-от, – продолжал Пер, – Так я вам скажу, народ здесь шибко себе на уме. Вроде и душевный, а как послушаешь – не разберешь, что у них в головах деется. Я их тогда ну вот точно вашими словами спросил: чего, мол, не стреляли? Она ж перед вами была, как на ладони. А они только глаза отводят. Не твоего ума дело, говорят. Рыбу, говорят, беречь надо. Но я так думаю: ну какая рыба? Они на голову больные, про рыбу твердят. Рыба тут ни при чем, а тварюгу эту – пристрелить, и вся недолга, верно?

– Пожалуй, – задумчиво сказал Репейник. Вот незадача: Пер оказался никудышным информатором. Он был здесь таким же чужаком, как и Джон. Местные не считали его своим. Не доверяли. Да еще эта чушь про рыбу. Рыбу беречь… Вздор. Нет, решительно ни хрена не понимаю.

– Какая хоть из себя она? – спросил Репейник. – Как выглядит? Ты её видел?

Пер шмыгнул носом и почесал в затылке.

– Видел, конечно, да только всё ночью, впотьмах, – признался он. – Так скажу: не особенно она страшная, если попривыкнешь. Помню, до того, как увидал впервые, боялся – страсть. Деревенские ведь наговорят разного, как послушать – волосы на заднице дыбом встают. Одни говорили, будто она здоровая, как медведь, и что лапы до земли, с когтями. Другие – что сама махонькая, с пол-ре ростом, и что прыгает, будто твой кузнечик. Всякое болтали. То она у них голая, как лягушка, то волосом поросла, то глазья светятся, то наоборот, глазьев нет, слепая… Ну, про одно точно не наврали.

– Это про что? – безнадежно спросил Репейник.

Пер ухмыльнулся.

– Что сиськи у ней.

Дома у старосты было светло и уютно. Солнце зашло, на улице сгустилась непроглядная влажная ночь, как это всегда бывает здесь, в глуши – ночь, когда любое дерево у дороги кажется чудищем, когда не видно ни звезд, ни луны, и даже звуки гаснут в плотном туманном воздухе. А в доме уютно потрескивали свечи, тикали на стене часы да шипела бронзовая батарея: в подвале был устроен котёл для отопления. Ужин подали прямо сюда, в кабинет. Староста оказался радушным хозяином: увидев на пороге Джона, захлопотал, провел гостя в дом, крикнул обслугу. Толстая служанка, переваливаясь, как медведица, собрала на стол – суп, жаркое, какие-то диковинные пирожки, здоровенная бутылка. Теперь сытый и немного захмелевший Репейник сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и слушал. В руке Джон держал стакан с самогоном.

– Местные вас будут ненавидеть, – сказал староста. – Местные почему-то не хотят её трогать.

Староста Гатс был высоким и худым мужчиной лет пятидесяти. Длинные усы его, похожие на моржовые клыки, тронула седина.

– От неё одни беды, – говорил Гатс, изучая дно своего стакана. – Калечит людей, дерет скотину. Ночью никто не ходит на реку. Днём – пожалуйста, днём она прячется. А ночь – её время.