Раз, два, три (СИ) - "Deiko" - Страница 4

И замечания, и гогот Сережа слышал, но вместо того, чтобы прерваться, повторял действие еще несколько раз. Просто старался делать это менее заметно.

Получалось не всегда.

Обычно, когда человеку делают замечание, то он прекращает что-то делать, если только не хочет сделать что-то назло. У Сережи такой цели не было: это было видно и по выражению его лица и по тому, как он старался затормозить или повторить то же действие менее заметно, но выходило все равно не очень. Если на людях он делал что-то либо на автомате, либо втихаря, то, когда никого не было рядом, как потом выяснилось, повторов было только больше.

Наконец Олег попытался все же поговорить и выяснить в чем дело, но Сережа поспешил свести беседу на нет, ограничиваясь кратким «не знаю». После того, как Сережа обиделся и не говорил с ним несколько дней, Олег решил попыток не повторять. Проще было заткнуть обидчиков самому, иногда хватало просьбы «захлопнуть варежку», иногда приходилось применять кулаки. То, что стоять за Сережу придется ему, Олег понял довольно быстро — Разумовский совсем не умел давать отпор. После того, как Олег поставил детдомовцам и одноклассникам пару синяков, Сереже стало куда спокойнее. В отличие от Сережи драться Олег умел: когда часто гуляешь с дворовыми мальчишками, то сложно не научиться.

Сережа действительно стал вести себя со временем более уверенно и открыто, что отразилось и на его речи, и на рисунках.

И на поведении. Дурацких повторов на какое-то время стало меньше, некоторые совсем сошли на нет — в какой-то момент Олег обратил внимание, что Сережа уже несколько месяцев сразу берет одежду, а не прикасается сначала к ней три раза, прежде чем надеть.

— Тебе было почти четырнадцать, когда все стало хуже.

— Какой ты наблюдательный, — Сережа недовольно хмыкает. Несмотря на то, что разговор ему явно не нравился, он стойко терпел. — Я потом прочел, что в переходном возрасте все усугубляется. К тому же вся эта промывка мозгов предстоящими экзаменами, что уже скоро профессию выбирать и прочая хрень… Разумеется, меня начало клинить.

— Тебе неприятно это вспоминать? — осторожно интересуется Олег.

— Да я почти ничего и не помню, — пожимает плечами Разумовский. — Удивительная штука — человеческий мозг, а? Если хочешь забыть и не вспоминаешь, то воспоминания действительно неплохо подчищаются. Иногда, конечно, всплывает что-то отрывками, но потом вновь темнота. Думаешь, что если опять перекопаешь все мое детство, то сможешь найти отправную точку и мне это как-то поможет?

— Оно ведь на пустом месте не возникло.

— Ну вряд ли смерть моих родителей можно назвать «пустым местом», — недовольно замечает Разумовский, нахмурив брови. — Мне кажется, что все из-за этого. Защитная реакция психики и все такое. А потом просто начало нарастать как снежный ком.

После продолжительного периода спокойствия Сережу действительно начало клинить сильнее. Постоянные переживания из-за экзаменов, уроков, стресс и проблемы с одноклассниками в конце концов дали о себе знать. Сережа не ныл и не жаловался. В какой-то момент Олег просто начал замечать, что тот опять стал на повторе гонять одно и то же: трижды закрывать за собой дверь, опять по нескольку раз прикасаться к письменным принадлежностям, раз десять застегивать портфель, пока однажды не сломал замок. Больше всего бросалось в глаза то, что Сережа снова чиркает в тетради на полях. Причем чем дальше, тем жирнее и ярче становились полосы. А затем стало переходить на рисунки и на письмо. Он зацикливался на каком-то элементе или же мог начать обводить одну и ту же деталь по многу раз. Иногда до дыр. На вопрос «зачем так сильно?» Сережа молчал. Молчал и когда его отчитывал на весь класс преподаватель по литературе за то, что каждая буква в тексте была обведена по несколько раз, кое-где бумага даже была порвана. После урока Сережа тетрадь выкинул.

— Ты ведь это не специально? — возвращаться в детдом не хотелось, поэтому оба тянули время, сидя на крыльце здания. Положив потрепанный оранжевый портфель себе на колени, Сережа задумчиво водил пальцами по застежке. Ровно по замку, не выходя за границы.

— Конечно нет, — ответил он уже спокойным голосом. Впрочем, красные глаза выдавали его с головой, так что не нужно было гадать, зачем тот уходил на несколько минут в туалет после уроков.

В самом начале знакомства Олег списывал это на странности. Игнорировал, считая, что у творческих людей свои причуды. Вот только чем больше с годами он к Сереже привязывался, тем сложнее становилось не замечать подобное поведение. Олегу было неловко, Сереже тем более, но это был не повод не попробовать поговорить еще раз. Сто пятидесятый, кажется.

— Ты же говорил, что мы друзья?

— Разве нет?

— А друзьям доверяют.

— Разумеется.

— Поэтому каждый раз этот разговор заканчивается либо молчанием, либо ссорой?

К тому, что на каждый намек на его странное поведение Сережа отвечал грубостью или раздражением, Олег привык. Но если в самом начале знакомства оба на эту тему забивали, то со временем становилось более чем очевидно, что возвращаться они к этому разговору будут снова и снова.

Разумовский промолчал.

— Ты ведь не специально, Сереж? — вновь повторил Олег, поворачиваясь к Разумовскому.

— Нет, — ответил наконец тот, повернул голову в сторону и глядя куда-то вдаль. — Я же говорил, не знаю, как я это делаю.

Олег вздохнул, устало потерев переносицу, и провел рукой по лбу, убирая назад волосы — отросли уже, отстричь надо. В отличие от Сережи, прической он не дорожил. Если бы кто предложил укоротить волосы Сереже, он бы скорее застрелился, чем согласился.

Похоже, что никому не было дела до странного поведения Разумовского. Если только это не было поводом для насмешек. Олегу же становилось с годами все тяжелее игнорировать это по той простой причине, что ему было не наплевать. Разумовский был не такой. Нельзя было знать, о чем он думает, но иногда очень хотелось. Именно в такие моменты Сережа говорить отказывался, а с возрастом еще и язвить научился. Но то был его Разумовский: единственный человек, с которым Олег поддерживал близкое общение и доверял, единственный человек, которому он рассказывал про свою семью, единственный, как казалось Олегу, кто его понимает. Сам же Сережа утверждал, что кроме Олега, не понимает его никто. Сложно было спорить — Сережа больше ни с кем так и не смог ужиться. Да и к тому же как бы Разумовский ни психовал, он всегда возвращался к Олегу. Обычно молча подсаживался с виноватым или отстраненным видом, словно ничего не произошло — смотря насколько провинился — и начинал говорить. Сережа не умел подолгу сердиться. Олег на него тоже.

— Тебе кажется, что ты что-то не доделал? Не закончил, или что? — вновь вынырнув из своих мыслей, продолжил Олег. В действиях Сережи должен же был быть какой-то смысл, просто казалось, что он не может его понять, что должна быть какая-то причина или вроде того.

Разумовский не спешил с ответом. Повернув голову, Олег увидел, что тот поджал губы.

— Ничего мне не кажется, я просто делаю.

— Несколько раз подряд.

— Именно.

— И сам не понимаешь, для чего?

— Да откуда я должен понимать-то? — резко вспылил Сережа, поворачиваясь на крыльце. — Господи, Олег, если бы я понимал, то, наверное, давно бы прекратил, как ты думаешь?

— Серый, я же не со зла, — к Сережиным внезапным перепадам Олег привык. Заводился тот быстро, остывал тоже. Олег в силу флегматичной натуры на такие выпады реагировал спокойно — сейчас выговорится и успокоится.

— Не со зла, — передразнил его тот. — Что ты хочешь от меня вообще? — Сереже разговор явно не нравился, и он повернулся к воротам, явно намекая, что пора возвращаться.

— Ты же знаешь, что я хочу помочь.

— Нечему помогать. Со мной все в порядке.

«Если бы», — скептически хмыкнул про себя Волков. Вслух сказать подобное не рискнул.

— Сереж, ты что, правда, сам не замечаешь?

Серьезно, быть не может, чтобы для него это было просто пустяком, который бы он игнорировал.