Любимая учительница (СИ) - Зайцева Мария - Страница 1

— Татьяна Викторовна, задержитесь, пожалуйста!

Голос проректора тормозит меня уже на выходе из актового зала, где только что завершился большой педсовет университета.

Лена, преподаватель кафедры философии, моя коллега и подруга, посмотрела сочувственно, подмигнула, дескать, держись.

Ага, держусь…

Березинский дожидается, пока все выйдут, спускается со сцены, подходит, несколько интимно прихватив меня за локоток.

Вот не люблю я этого!

И проректора тоже не люблю. Липкий, масляный какой-то. С начала года учебного все посматривает на меня, ходит кругами, как акула, кровь почуявшая, но еще не решающаяся напасть. Сначала прикусит, чтоб самой одуреть сильнее и страх потерять.

Ни минуты бы с ним не разговаривала, но начальство же. Надо по крайней мере выслушать.

— Татьяна Викторовна, вопрос по Алиеву…

О! Началось!

— Виталий Геннадьевич, если вы о его успеваемости, то ничего добавить дополнительно к тем словам, что услышали от меня его родители, не могу. Я не буду ставить зачет просто так.

— Не просто так, Татьяна…

Опять за локоть схватил! Да что же это?

Я резко высвобождаюсь, выхожу из зала, твердо намереваясь закончить разговор, но проректор догоняет.

— Татьяна Викторовна!

Ну все! С меня хватит!

Я разворачиваюсь к нему, уклоняясь от очередной попытки сокращения дистанции, и припечатываю, негромко, но отчетливо, и, как надеюсь, доходчиво:

— Я прекрасно понимаю все эти ваши "не просто так", и ничего общего с ними иметь не желаю! И с семьей Алиевых тоже! Либо он сдает мой предмет, как положено, либо я ставлю ему незачет. А уж как вы дальше будете с ним взаимодействовать, мне все равно. Я очень рада, что литература у них закончилась, и больше я у него ничего вести не буду. А теперь, извините, у меня перерыв заканчивается, а мне надо успеть до второго корпуса дойти.

Я разворачиваюсь и, пока проректор не придумал еще повода меня задержать, быстро иду по уже опустевшему к вечеру коридору университета.

Разговор этот неприятный я сразу выкидываю из головы, настраиваясь на работу. У меня еще две вечерних пары на физкультурном, у выпускников. И это будет напряженно. Надо собрать все душевные силы, потому что с некоторых пор вести занятия у них мне крайне тяжело. И совсем не литература тому причиной.

Поглощенная внутренней душевной настройкой, я не особо отслеживаю ситуацию, и очень, очень зря!

Потому что, когда внезапно открывается дверь химической лаборантской, я успеваю только вздрогнуть и открыть рот.

На губы мне сразу же падает здоровенная жесткая пятерня, другая такая же лопата обхватывает талию, и следующий судорожный вдох я делаю уже в полутьме лаборантской.

Видно плохо, но, собственно, и разглядывать-то нечего. Тяжелый выдох в шею, ощущения жёсткого жилистого тела за спиной, разбитые лапы дзюдоиста. Глеб.

Шевельнувшаяся, до этого совершенно неразличимая во тьме, мощная медвежья фигура борца-супертяжа, обманчиво медленно двинувшаяся от окна, жадный отблеск темных горячих глаз. Давид.

— И че это такое, бляха муха, происходит, а, Татьяна Викторовна?

Голос Давида, обычно низкий и гулкий, сейчас звучит тихо и страшно, заставляя и так громко стучащее сердце заходиться в оглушительно частом биении.

— Ага… — Глеб тоже шепчет, хрипло, интимно, ладонь его на талии сжимается сильнее, рывком притягивая меня к паху. И да, там уже тоже все очень жестко. — Юбки одеваем обтягивающие, с разрезами, бля… Каблуки… Прически делаем… А мы с Давой с утра все думаем, для кого же нарядилась Татьяна Викторовна, а? А теперь понятно, для кого… Конечно, проректор — фигура нажористая…

— И давно? — Давид подходит еще ближе, полностью заслонив собой неверный свет фонарей из окна.

Я мычу, мотаю головой, как бы намекая на то, что мне и слово можно дать, раз уж спрашивают, но жесткие пальцы словно железные, а шея получает предупреждающий остро-возбуждающий укус.

Тело тут же простреливает удовольствием прямо от места, куда впиваются зубы Глеба, до кончиков пальцев на ногах, и я не могу сдержать крупную дрожь. Ее, конечно же, сразу замечают.

Я стону сквозь сковывающие мой рот пальцы от еще одного укуса, теперь уже в плечо, все это время не отводя ошалелого взгляда от бешеных глаз Давида, что подходит совсем близко и устраивает тяжеленные ладони на мою грудь.

— Красивая блузка… — шепчет он, глядя, впрочем, не на грудь, а в лицо мне, гипнотизируя. Пальцы его жестко и умело массируют мягкую плоть прямо через ткань рубашки и кружево бюстгальтера. От этих движений голова кружится и путаются мысли, а то, что Глеб покрывает мягкими укусами мою шею и плечи, продолжая ритмично вдавливать в себя, потираясь своей твердостью о дрожащие от напряжения бедра, только добавляет градуса происходящему безумию.

— Жаль будет рвать… — я опять отчаянно мычу сквозь ладонь Глеба, в ужасе от мысли, что мне придется идти на занятия в рваной блузке, или отменять их уже, к чертовой матери, когда Давид, оставив мою грудь в покое, обеими ладонями одновременно двигает вверх, проводит по шее, выше, и, зафиксировав подбородок, чтоб не отвела глаз, жестко прихватывает за волосы, уложенные в аккуратную шишку на затылке, тянет вниз, тем самым открывая губам Глеба дополнительный плацдарм.

Глеб к тому времени уже освободил мой рот, но сказать я ничего не успеваю. Давид наклоняется и накрывает мои губы поцелуем, глубоким и долгим, после которого дыхание восстанавливается далеко не сразу, а ноги окончательно перестают держать. Впрочем, это вряд ли кто-то замечает. Упасть мне все равно не дают.

В голове плывет так, будто начались провалы в какое-то другое измерение, где время растягивается до бесконечности, а мозг этого не фиксирует.

Потому что я не понимаю, куда пропало то время, когда меня раздевали. Раз — и я уже без блузки, и лифчик болтается на талии, а Давид легко подхватывает под бедра, которые (сюрприз!) уже не скованы узкой юбкой, потому что она тоже на талии.

— Чулки? — голос Давы похож на рычание медведя, — сука, точно не просто так!

Я цепляюсь за широченные плечи Давида, пытаясь найти хоть какую-то опору, а Глеб, прижимаясь ко мне со спины еще теснее и проводя грубыми ладонями по широко раскинутым бедрам, обнимающим талию его приятеля, и нащупывая широкую резинку чулков, шепчет по-змеиному страшно:

— Ты ответишь за это, Татьяна Викторовна…

Жестко впивается в мой рот твердыми губами, ловя невольный крик от резкого проникновения, и я, зажатая между их горячими телами, одновременно плачущая от боли и звенящая от возбуждения, понимаю, что да, отвечу. И еще не раз отвечу.

Я дурею от глубоких размашистых толчков, хриплого рычания одного и накладывающегося на него многообещающего шепота другого, забываясь в бешеном удовольствии буквально через две минуты и утаскивая за собой стискивающего бедра до синяков в момент оргазма Давида. Оргазма, которым мне не дают в полной мере насладиться, потому что Глеб дергает к себе, даже не разворачивая, просто одним слитным движением ставя так, как ему надо, и врываясь в глубь моего все еще дрожащего от отголосков невозможного удовольствия тела, и привычно держа меня за горло, чтоб контролировать каждый вдох. Давид, пытаясь отдышаться, все так же прижимается, не убирая руки с талии, придерживая и даже слегка насаживая на Глеба, не отпускает мой плывущий взгляд, жадно ловя в нем зарождение нового взрыва, и, когда я, изнемогая от невозможности больше сдерживаться, изгибаюсь так, что еще немного, и в талии переломилась бы, он смотрит на Глеба, и тот, повинуясь сигналу, резко поднимает меня к себе, все так же сдавливая горло, отчего голова совсем отключается, и на глаза падает красно-дымчатое марево. Я раскрываю губы в крике, который тут же выпивает приникший ко мне Давид, не выпуская до тех пор, пока не утихают наши последние слитные, на троих, волны удовольствия.