Любимая учительница (СИ) - Зайцева Мария - Страница 22

Больше я такую дрянь в жизни не надену. И вообще, надо убрать из гардероба всякие провокационные платья и бюки, хоть немного выше щиколоток.

Телефон пиликнул сообщением: "И поешь что-нибудь. У тебя наверняка шаром покати дома. Пиццу закажи, спортсменка".

Я усмехнулась.

Нет, пиццу я еще долго есть не смогу…

— Тань, вот попробуй, с морепродуктами, — Глеб настойчиво пихал мне кусок пиццы в рот, заставляя откусить.

— Да нахера ей твои гады морские. Мясо надо. Вон, какая слабенькая.

Сильные пальцы развернули меня за подбородок, Давид всмотрелся в мое лицо с тревогой, такой удивительной для обычно темного и непроницаемого выражения его глаз.

— Возьми мясо, Танюш.

— А можно я салатик…

— Да какой, нахер, салатик! Тебе после той гадости в "Утке" надо есть побольше жирного!

— Как тебя туда занесло, кстати? — словно мимоходом спросил Глеб, откусывая сразу половину от куска пиццы и наваливаясь на мои колени.

— Меня Вика позвала… Коллега…

— А ты знала, куда идешь? — прогудел за моей спиной Давид, на грудь которого я облокачивалась, удобно, как на спинку кровати.

— Нет… Просто в клуб… Я же не думала, что у вас тут клубы такие… У нас такого нет…

— То есть, ты вообще не в курсе, что такое "Голодная утка"? — Глеб перевернулся на живот, дотягиваясь до еще одного куска пиццы и незаметно переглядываясь с Давидом.

— Да что за "Утка" еще? — повысила я голос, ничего не понимая, потому что до этого момента искренне считала, что пошла в самый обычный клуб в столице. Что это мне просто не повезло.

— Да все просто, Тань. — Глеб прожевал пиццу, придвинулся ближе ко мне, положил тяжелые ладони на бедра, погладил, запуская мягкую дрожь по телу, — это такой формат проведения вечеринок. Известный. До одиннадцати в клуб запускаются только бабы. Бесплатно. Не, мужики тоже могут проходить, но им ломят цены конские, чтоб не торопились. А бабы заходят, им шампанское бесплатно тоже, здесь по-разному — или сколько хочешь, или по бутылке на человека. Или коктейль какой-нибудь затейливый. Бабы пьют и дуреют. А на сцене стриптиз. Заводящий. Ну, ты видела.

Я кивнула. Да уж, такого я точно никогда не забуду.

— А потом, после одиннадцати, — прогудело за моей спиной, и плеча коснулись мягкие губы Давида, заставляя плавиться от сладости, — запускают мужиков. За деньги. И дальше сама видела, что происходит. Могие специально подгадывают, только на такое и ходят. Есть любители.

— И вы? — я задыхалась уже, вилка вывалилась из ослабевших пальцев, потому что Глеб совершенно однозначно раздвинул мои ноги и аккуратно пока еще, неторопливо нацеловывал внутреннюю поверхность бедер, пока Давид все сильнее и сильнее прикусывал мне шею и плечи крепкими белыми зубами. — Вы тоже… Любители?

— Нет, малышка, — Глеб оторвался на секунду, сверкнул глазами, что смотрелось, учитывая то, откуда он сверкал, довольно пикантно и неожиданно возбуждающе, облизнулся, очень-очень пошло, так, что у меня все внутри заболело в предвкушении, — мы за тобой пришли.

— Как это — за мной?

Я даже забыла на миг о своем шатком положении, попыталась сесть, но кто ж мне даст?

Грубые ладони удержали в том положении, которое было им удобно, голос над ухом прогудел наставительно:

— Лежи. Верка с нашего потока нам выслала твои фотки с геолокацией. И не только нам. Она тоже там висла как раз.

— Ох, черт… — я обреченно откинулась на мощную грудь Давида, в ужасе от его слов. Все, про мою репутацию можно забыть…

— Не кипишуй, Татьян Викторовна, — Глеб оторвался от моих бедер, провел ладонью по ноге, запакованной в узкий длинный сапог, — бля… Как же меня твои сапоги заводят… Пиздец просто… Не дай бог еще раз их в какой-нибудь шалман оденешь. Только в постель…

— Мы решили все. — Прерывистое дыхание за ухом подтвердило, что Давиду тоже очень нравится моя обувь, взгляд он от сапог не отрывал, наблюдая пристально, как крепкие пальцы Глеба скользят вверх по голенищу, перескакивая на нежную плоть, и устремляясь дальше. — Никто ничего не узнает. А те, кто знают, болтать не будут.

— Агаааа. — Глеб, добравшись наконец до сладкого, провел пальцами, мягко, совсем не грубо, прижал клитор, выбивая у меня взволнованный несдержанный выдох в унисон своему, — если жить хотят… Все, хватит болтать, у меня тут дело есть…

— Держись, Танюша… — Давид произнес мое имя со своим неповторимым царапающим акцентом именно в тот момент, когда Глеб наклонился и коснулся меня губами. Там. Внизу. И я сразу же потеряла нить разговора, выгибаясь и бесстыдно широко, как шлюха, расставляя ноги, давая полный доступ к себе. В очередной раз.

Я прошла в ванную и встала под теплые струи душа.

Наконец-то… Боже мой, как мне этого не хватало.

Я, кажется, навсегда пропахла этой бешеной ночью, ее развратом, ее грехом. Мужчинами, такими разными, но одинаково сумасшедшими, что не отпускали меня ни на секунду. Так, словно это последняя в их жизни ночь. Я осмотрела себя, морщась, провела пальцами по шее, невозможно болезненно реагирующей на прикосновения. Да, смотреть страшно наверняка. Грудь вся в наливающихся синяках засосов. И живот. Ох, е-мое! А бедра! Особенно, внутренняя поверхность. Я закрыла глаза, в ответ на непрошенные воспоминания о губах Глеба, грубовато, но умело ласкающих меня внизу…

Давид держал меня за плечи, сзади, кусал шею, осторожно, но сильно, как большой дикий кот, урча и что-то гортанно непонятно бормоча, каждый укус его отдавался дрожью в теле, болью, томной и пьянящей, что простреливала от шеи до низа живота. У меня закатывались от наслаждения глаза, но я упрямо возвращала взгляд туда, вниз, на свои ноги в высоких сапогах, лежащие на крепких плечах Глеба, и картина эта заводила не меньше, чем то, что он делал своими бессовестными губами с моим клитором. Сзади шумно дышал Давид, и я знала, что он тоже смотрит туда же, куда и я, и что его это будоражит, придает всей, и без того невозможно горячей, ситуации еще больше огня, перца, запретности. А потом Глеб сделал что-то совершенно невообразимое со мной, отчего я выгнулась в пояснице, еще сильнее стискивая его плечи бедрами и наверняка царапая каблуками спину, и закричала, вцепившись ногтями в шею Давида. И тут же его ленивые покусывания прекратились, раздался какой-то, совершенно звериный хриплый рев, и меня резко перевернули на четвереньки, одним слитный ловким движением, и через секунду я ощутила в себе его огромный жесткий член. И закричала опять, ловя афтешоки очередного оргазма, не помня себя от болезненного удовольствия, что приносили его жестокие движения внутри. Меня схватили за волосы грубые пальцы, не бережно, грубо, бесцеремонно, оттянули, еще больше выгибая в пояснице, и тут же прямо перед лицом оказался член Глеба. Я открыла рот и позволила себя взять. И задыхалась, выгибалась, плакала от происходящего безумия и своей развратности, своего невозможного удовольствия, которое превосходило по уровню насыщенности вообще все, что было не только до этого, с другим мужчиной, но и даже то, что происходило этой ночью, чуть ранее. Потому что это было уже запредельно. Это было уже на грани гибели. И, наверно, я умерла в эту ночь. По крайней мере такая, какой я была ранее.

После я лежала между ними, прижатая с двух сторон невозможно горячими телами, ощущая полную пустоту и одновременно наполненность в душе. Они гладили меня, ласкали, компенсируя недавнюю жестокость запредельной нежностью, и этот контраст был ярким и острым, мучительно прекрасным. Едва ли не прекраснее происходящего до этого. Давид все еще что-то шептал, уже без напора, а с лаской, и непонятные слова мягко скользили по измученной коже, обволакивая, убаюкивая. А Глеб ничего не говорил. Просто смотрел. Просто трогал. Прикасался губами, легко-легко, словно боясь навредить, сделать больно. И я смотрела ему в глаза. И не верила в то, что я в них вижу.

Вода внезапно обожгла холодом. Я взвизгнула и выскочила из-под ледяной струи, приходя в себя. Оказывается, я каким-то образом выкрутила ручку душа на холод.