Дела и случаи нестарой школьной девы (СИ) - Перепечина Яна - Страница 41

На протяжении всего полёта он так яростно и самозабвенно скрежетал зубами, что его соседка, пожилая неестественно кудрявая дама интеллигентного вида, с ужасом поглядывала то на него, то в иллюминатор, словно пытаясь увидеть там причину неадекватного поведения попутчика. Попутчик, не желая стать причиной паники на борту, всякий раз, почувствовав на себе её обеспокоенный взгляд, выдавал гримасу, долженствующую обозначать благожелательную улыбку. Но вместо успокоения его ужимки вызывали у дамы явные признаки паники. Она попеременно поглядывала то в проход, то на стюардессу, то на то место над головой, откуда, если верить бортпроводникам, должны выпрыгивать в случае необходимости кислородные маски.

— Не волнуйтесь, — не выдержал злой до ужаса, но даже в раздражении не перестающий быть человеколюбивым Лялин и случайно срифмовал:

— Я не тот. Я совсем наоборот.

Дама от звука его голоса в ужасе подпрыгнула, собралась было потерять сознание, но почему-то передумала, собрала волю в кулак и уточнила:

— Кто не тот? И что за наоборот?

— Я не террорист. Я майор милиции.

— Да?! — заросший, пропахший костром, основательно искусанный комарами и прочими кровососами сосед с образом доблестного милиционера в её химически кудрявой голове никак не совмещался. Но она решила, что в целях всеобщей безопасности лучше с ним не спорить, и вежливо покивала:

— Да. Да-да. Милиция. Это хорошо. А то я уж думала, что, возможно, самолёт падает. Но раз вы милиция, то всё в порядке, в полном порядке.

— Что в порядке? — не сдержался любящий определённость Лялин. — Если я милиция, то самолёт перестанет падать? Боюсь вас разочаровать, но это не в наших силах. Если самолёт падает, то это не к нам. Это к Господу Богу. Так что рано вы успокоились.

В глазах соседки плеснулся такой откровенный ужас, что майор, наконец, чуть успокоился, пожалел ни в чём не повинную даму, имевшую несчастье лететь рядом с ним, когда он пребывал в крайнем раздражении, и примирительно похлопал её по наманикюренной ручке:

— Но в остальных случаях — я к вашим услугам. — И сунул ей в судорожно сжатые пальцы завалявшуюся в кармане джинсов мятую визитку.

— В каких остальных? — дама уже давно поняла, что следовало бы прекратить этот бессмысленный и пугающий разговор, но сосед просто гипнотизировал её.

— Ну, сумку украдут, по голове кирпичом треснут, отравят, задушат, пристрелят, взорвут, машиной переедут, в шахту лифта сбросят, — легкомысленно пожал плечами слегка оттаявший Лялин, выглядывавший в иллюминатор родное Подмосковье, — тогда обращайтесь. Всё сделаем в лучшем виде.

— Сп…Спасибо, — справилась с собой соседка и визитку спрятала в сумочку. — Я обращусь… Если что… Простите, у вас, случилось, наверное, что-то. Вы были так расстроены, так, простите за откровенность, скрежетали зубами…

— Да? Это я от злости. Лечу руки и ноги отрывать за самовольство.

— Подчинённым? — дама уже горячо сочувствовала ему.

— Свидетелям.

Дама в крайнем ужасе открыла рот. Закрыла его. Похлопала глазами. И… промолчала. Вернее, замолчала. Уже до самой Москвы. Что Лялина вполне устраивало.

В понедельник у Ирины был первый устный экзамен. То есть, у детей, конечно. Но Ирина Сергеевна на этом экзамене была ассистентом. После насыщенных выходных ей хотелось спать, спать и ещё раз спать. Но увы… От бумажной работы увильнуть ещё можно, но от экзаменов…

Поскольку допросы, официальные и дружеские, затянулись до глубокого вечера, заночевать снова пришлось в Никольском. С утра пораньше Андрей подвёз её к дому, чтобы она переоделась в соответствии со статусом, подождал и доставил до школы.

Накануне вечером они долго гуляли по посёлку. Она зачем-то завела бесконечный разговор о его родне, бабушках и дедушках. И он послушно начал пространно рассказывать о предках, сердясь на Ирину и на себя. На Ирину за то, что втянула его в ненужные воспоминания. На себя — за согласие на эту бессмысленную беседу. Нет, конечно, поговорить о семейной истории было бы даже интересно. Но не сейчас и не с Ириной. Потому что с ней и в этот момент он должен был говорить совсем о другом.

И под высокой берёзой Андрей не выдержал, совершенно мелодраматично остановился на полуслове, повернулся к девушке и прижал её к себе, уткнувшись лицом в короткие прядки светлых волос. Стало щекотно и сладко. Она молчала и дышала ему в грудь там, где с ужасающим грохотом долбилось о рёбра его сердце. И он вдруг почувствовал, что твёрдые, напряжённые руки её, поначалу упёршиеся в его грудь, обмякли, скользнули вниз и вокруг него. Скользнули и так естественно легли ему на спину, поглаживая и согревая.

— Маленькая моя, девочка моя, я тебя люблю, — только и смог выдавить взрослый, опытный доктор Андрей Евгеньевич Симонов этой крохотной молоденькой женщине. Но, видимо, именно эти слова и должны были прозвучать под высокой берёзой, потому что Андрею сразу стало легче. И сердце, хоть и билось так же отчаянно, но стало сразу же горячим и мягким, а не ледяным от страха и острым. А Ирина в ответ еле слышно шепнула между пуговицами его рубашки:

— Я тебя тоже, огромный мой.

Он тут же, одномоментно, решил, что жизнь, оказывается, такая потрясающая штука. А жизнь вместе с этой девушкой вообще сродни раю. И, решив так, не раздумывая, — ждать он уже совершенно не мог — выпалил:

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — сказал и сам испугался своей безапелляционности и, как ему показалось, эгоизма. Никаких, красивых и веками отточенных вопросов и просьб типа «ты выйдешь за меня?», или «будь моей женой», или «осчастливь меня своим согласием». А нахальное, нахрапистое заявление «я хочу, чтобы ты стала». Дикарь, неандерталец, самец! Но Ирине, видимо, ничего такого в его словах не почудилось, потому что она подняла на него счастливое лицо и просто сказала:

— Да.

Всю ночь восторженный жених ворочался с боку на бок, думая только о том, как бы уговорить невесту сыграть свадьбу поскорее. Потому что, как выяснилось, он и этого ждать совершенно не мог и не хотел. А хотел всем и каждому сообщать, что вот эта самая лучшая, самая красивая, добрая, смелая — ну, конечно, смелая! Так подстрелить Главного! — девушка на свете носит фамилию Симонова.

В итоге часа в четыре утра, когда уже светало, он не выдержал, прошлёпал босыми ногами в гостиную, плюхнулся в кресло и, шепнув недовольно заворочавшемуся в клетке морскому свину Ирокезу:

— Не сердись, у меня любовь! — позвонил родителям в Париж. Трубку взял отец, и Андрей, сияя, как первоклашка на линейке, будто заспанный родитель мог его увидеть, сообщил:

— Пап! Папа! Я женюсь!

— На Ирине Сергеевне? — весело спросил отец, словно и не разбуженный великовозрастным чадом в самое сонное время.

— А откуда ты…

— Да мы уж давно всё поняли, — отец перебил и даже не извинился, вопреки обыкновению, — ещё когда ты в школу зачастил. А уж мама, только раз Ирину увидев, мне сразу сказала, что ты на ней женишься.

— Я ещё добавила «по большой любви», — подключилась к разговору по второй трубке его невероятная мама, — и «наконец-то».

— Мамуль, — возмутился нежный сын, — ну, откуда ты могла это знать?! Если даже я сам ничего не знал?!

— Просто ты мой ребёнок, — спокойно ответила она, — да ещё и копия отца. Я на твоём лице видела все те же мысли, чувства и переживания, что наблюдала у Жени, когда… Да, в общем-то, и до сих пор наблюдаю.

— Неужели? — удивился взрослый ребёнок молодых родителей, вспомнив отца, с нежностью глядящего на маму.

— Именно, — засмеялась она, — ты ужасно влюблён. И я ужасно за тебя рада, сынок.

— И я тоже, — веско закончил отец и добавил, — иди, поспи хоть немного.

— Я не могу, — пожаловался сын.

— Это я понимаю. Теперь до свадьбы будешь бояться её упустить. Я сам такой был. Но спать всё равно надо. А то во время венчания в обморок от переутомления упадёшь. Спокойной ночи, сынок.