Свидетель канона (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 45

Воздух над планетой очистился: все заводы спрятались под землю, а выхлопы тщательно фильтровали или выпускали сразу в океан, чтобы с орбиты не нашли. Африканские урановые шахты цивильно, почти без танков, делили отряды "коммандо", SAS, Осназ, отметились даже совершенно безбашенные японские десантники из Тейсинтай.

Тут очередной безвестный русский гений открыл ториевый цикл, и все кинулись в Индию: тория там разведали намного больше, чем урана.

… А как станут заряжать, всем захочется стрелять…

Рвануло в пятьдесят втором, со смертью подмявшего уже половину Европы Сталина. Рвануло сразу по всем фронтам: и с орбиталов, и с подводных лодок, и подземные заряды на стыках литосферных плит. Все, что планета готовила к приему дорогих гостей, да не донесла. Споткнулась о порог – и в брызги.

Через пару лет, когда календарь уже никто не вел, в подземельях забунтовали негры и китайцы, поперли из тоннелей к свету. К голубому кобальтовому сиянию, к веселому излучению Черенкова над затонувшими кораблями, к двухголовым телятам и мутантам-курозаврам… Вышли угнетенные негрокитайцы на свет, поглядели на планету… Скоренько помолились духам предков, развернулись и кинулись обратно, и двери за собой шкафчиком подперли.

… Стрельнуть некому его…

А от Советского Союза – как, впрочем, и США, и Бразилии, и вообще любого социального объединения крупнее тусовки рыбаков – не осталось на планете ни следа, ни памяти. Победители стирали архивы, чтобы побежденное население поскорее перековалось в правильную веру. Побежденные тоже стирали архивы, если успевали: чтобы врагу не достались. Там же все секретно, мало ли!

– Досекретились? – дед угрюмо засмеялся, переливая парящее варево из широкой темно-золотой чаши в такую же, только светло-серебряную. Вот не горячо ему голой рукой браться…

– Так бы о тебе весь мир знал. Жил бы себе в ноосфере. В мечте, в памяти, да хоть в анекдоте, как Анка, Петька и Василий Иванович. Есть у вас там Ероол-Гуй, многорукий бог Далайна. У него еще "Свет в окошке", как раз твой случай. Читал? Чего молчишь?

Дед всмотрелся и заржал еще обиднее:

– А тебе и кивнуть нечем. Развоплотился, не при поручике Ржевском, в конец!

Старик вздохнул, плеснул в почти незаметные контуры призрака этим своим напитком из белой чаши, пробормотал скоренько:

– Создайся плотью от плоти моей, возьми дыханье от дыхания моего, наполни свои жилы кровью от крови моей, встань передо мной, как трактор к посевной!

Я встал и тут же повалился на колени, ударился ладонями в холодный камень. Дыхания у старика оставалось немного даже для себя, чтобы еще и делиться им с посторонними. Но дед сразу же отхлебнул половину темно-золотой чаши, поздоровел на глазах, развернул плечи, повеял по всей пещере ветром от плаща. Тогда только сказал обычным тоном, словно бы не расставались:

– А я же тебя предупреждал: не облажайся. Историовыгибатель, мля. Пей!

В темно-золотой чаше оказалась обычная вода.

– … Сорок первый год самый сложный экзамен в программе. Тебе на что даны бессмертие и сверхмозги? Не чтобы личные счета набивать, как Лелеку и Болеку… Тьфу, Хартману и Витману. А чтобы хоть на два хода, но наперед подумать.

Старик вернулся к огню, взял арфу, провел по струнам, прислушался и вздохнул:

– Хотя… Наперед подумать, оказывается, тоже обоюдоострая штуковина. Я к Нобунаге такую девчонку посылал! Аккурат накануне того, как его Мицухиде предаст. Неделю дату вычислял, месяц темпоральные потоки согласовывал. Девчонку подобрал – вообще шедевр. Интуитивный психолог, на нее даже собаки не рычали! Спортсменка, комсомолка, наконец, просто красавица! И что вышло?

Я раскрыл рот и некоторое время сипел, сглатывал, пока не заставил гортань звучать:

– А что вышло?

Дед снова налил светлую чашу из темной. Откуда темную наливал, я не заметил. Впрочем, сон же. Какая разница!

– Вышло неудобосказуемое, – дед отхлебнул и причмокнул. Кому сон, а кому вино красное, подогретое с грецким орехом и корицей, запах чувствую.

– … Нобунага, обезъяна косоглазая, девчонку выслушал, буклетик туристический с образом Японии начала двадцать первого века прочитал внимательно, и решил: мне, значит, страна "образца две тысячи семнадцатого" нравится. А если я в завтрашнем предательстве выживу, демоны его знают, куда, значит, все повернет.

Дед взял арфу в очевидном расстройстве, загремел басовыми струнами.

– … И не стал Нобунага ничего делать, козлина азиатская. Все мои труды в нужник спустил. В чистенький японский нужник с рыбками. Дождался, значит, пока предадут его, и зарезался, падла, самурайским обычаем. Точно по учебнику истории.

– Он будущим доволен.

На мое замечание старик даже арфу отложил, повернулся всем телом:

– Если вы недовольны будущим, то чего лезете в прошлое? Почему не действуете в настоящем?

Не дождавшись ответа, покачал седой головой:

– Знаю, что боитесь. Не знаю, чего. Тюрьмы, тоски, ущерба очагу, вреда здоровью?

Я глотнул из чаши еще и понял, почему одна и та же вода когда надо живая, а когда не надо – совсем наоборот.

– Арфа, пещера… Ты Мерлин, что ли?

Дед прозвенел коротенький мотивчик, отрицательно крутанул гривой:

– Мерлин-шмерлин, какая разница? Считай, что я твой личный шандец. Кастомизированный, с тонкой настройкой и подгонкой по фигуре.

– А как же упитанный пушной зверек?

Старик отмахнулся:

– Штамп, давно надоело всем. Надо идти в ногу со временем. У нас теперь цифровой, нейросетевой, облачно-биофрендный нано-смарт-шандец. Ты с темы-то не спрыгивай, филолокинологовед. Ошибку свою осознал?

– Получается, война необходима?

– Получается, резкий поворот не только машину с дороги выбрасывает, историю тоже. Чтобы мировую войну без последствий отменить, на двадцать лет раньше начинать надо. И то не факт, что поможет.

Выпили еще по чаше, тут я уже не завидовал, кому что. Старик отложил арфу, вынул знакомый мне хрустальный шар. Поглядел в него, хмыкнул:

– А еще лучше Бьеркский договор подписывать в Гатчине. Да кто же позволит континентальным державам объединиться, Оруэллу на зависть? Ладно, урок ты усвоил, надеюсь. Давай теперь уже правильно.

Я упал навзничь и проснулся.

– Где мы?

– Обочина ровенскойдороги. В машине, на мешках. – Ивашковский обтер горлышко протянутой фляги рукавом.

Моряк выпил и удивился:

– Живая вода прямо…

Лейтенант забрал фляжку:

– Вода как вода, в колодце на опушке набирали. Чистая, вроде.

– Не искали меня? Сколько я спал?

Вокруг полуторки высились елки, чуть подальше сосны, чуть поближе танки, а между всем этим суетились люди. Полевой лагерь сорок первой танковой дивизии, остатки разбитых полков.

– Не искали. Сутки на ногах, да еще и с теми куркулями лаяться – после такого на день вырубиться ничего удивительного.

– Они тоже люди.

– Люди, товарищ военмор, с колхозом эвакуировались. А эти надеются прижиться при любой власти. Единоличники, только за себя тянут. Батя мой насмотрелся таких в Гражданскую, рассказывал. И нашим и вашим. Открытый враг и то лучше, а эти молока с толченым стеклом налить могут. Я еще и потому вас послал, что боялся: не утерплю, в рыло дам или пристрелю кого.

Матрос отмахнулся:

– Что теперь об этом говорить. Какие приказы для нас?

– Для нас никаких, мы теперь окончательно безлошадная пехота.

– Как же вы, танкисты, в пехоту записались?

– Так и записались. Танк сгорел. Дали винтовку, больше ничего, ни лопатки, ни хрена.

– А "тридцатьчетверки"?

Лейтенант помрачнел, даже ссутулился:

– В болоте, на Земблице пять машин застряло. Пришлось бросить. Остальные пока ходят, но танкистов у нас больше, чем танков. И даже больше, чем лопат. Пойдемте, товарищ военмор. Участок нам нарезали, а окапываться нечем.