Первый Император. Дебют (СИ) - Логинов Анатолий Анатольевич - Страница 22

Французская республика, Париж, март 1902 г.

«Париж, Париж! Ты всегда притягателен и элегантен, несмотря на время года. И если Лондон — финансовая столица, Вена — музыкальная, Берлин — военная, а Санкт-Петербург — северная, то Париж — культурная столица, если не мира, то Европы точно. С красивыми видами, что не маловажно. Которые не портит даже это уродливое металлическое наследство Всемирной Выставки[9], - Борис Савинков вдохнул свежий вокзальный воздух — воздух свободы и заграницы (если честно, то весьма воняющий угольным дымом и смазкой), посторонился, пропуская спешащую от соседнего вагона пятерку людей, негромко говоривших между собой явно по-русски. Проводил тревожным взглядом, потому что один из них показался ему смутно знакомым. Но тут же успокоился. — Даже если это жандармы, то без согласования с местной полицией они не могут его задержать. Разве что у них уже есть договоренность, — а Борис подсознательно был к такому готов, почему и начал планировать возможность сопротивления. Но эта группа не заинтересовалась одним из сотен попутчиков и, поймав извозчика, укатила по своим делам. Совершенно успокоившийся Борис неторопливо достал из жилетного кармана часы. До назначенного времени встречи было еще не менее часа, которое он решил провести в ближайшем бистро — все же на улице было достаточно холодно. — Зима. Она и в Европе зима…» — подумал он и, двигаясь по привокзальной площади к зданию с вывеской, попробовал все же припомнить, кого ему напоминал этот господин в дорогом костюме. Мысли неожиданно переключились на воспоминания о бегстве из России. Он вспоминал, как, скрываясь от жандармов, приехал в Архангельск из Вологды. Куда его неожиданно, до этого рассмотрение его дела было отложено на следующий год, выслали по делу петербургских социал-демократических групп «Социалист» и «Рабочее знамя» под гласный полицейский надзор. Неожиданно, но учитывая новые веяния в императорском окружении, вполне понятно. Там, в этом убогом провинциальном городишке, он познакомился с высланной туда же эсеркой Брешко-Брешковской и решил вступить в эту нелегальную партию. По плану он должен был получить указания и документы, как уехать в Норвегию. Но неожиданно оказалось, что уже через час отходит из Архангельска в норвежский порт Вардэ мурманский пароход «Император Николай I». Времени было в обрез, он рискнул, и поехал без паспорта и вещей. Заплатив за билет, просочился в каюту второго класса, откуда старался выходить пореже до прихода судна в Варангер-фиорд. Там он, решив рискнуть, подошел к младшему штурману.

— Я еду в Печенгу (последнее перед норвежской границей русское поселение), но мне хотелось бы побывать в Вардэ. Можно это устроить?

Штурман внимательно посмотрел на пассажира, но, не усмотрев ничего подозрительного, спросил. — Вы что же, по рыбной части? — посчитав Савинкова обычным коммивояжером.

— По рыбной.

— Что же, конечно можно. А почему же нельзя?

— У меня паспорта заграничного нет.

— А зачем вам паспорт? Сойдете на берег, переночуете у нас. А на рассвете обратным рейсом вернетесь в Печенгу. Только билет купите.

На следующий день пароход уже стоял на рейде Вардэ. Пока на борт поднимались чиновники норвежской таможни, Борис сел в арендованную заранее шлюпку и через пятнадцать минут был уже на территории Норвегии. Оттуда, из Вардэ, через Тронхейм, Христианию и Антверпен Савинков и приехал сюда, в Париж. Где готовилась важная встреча, на которую пригласили его, новичка, столь блистательно сбежавшего из России и готового к любой деятельности на благо революции.

Через час он уже звонил в дверь типичной французской квартиры в типичном подъезде с сидящей на входе консьержкой. Дверь открыл человек невысокого роста, худощавый, с черной вьющейся бородой и бледным лицом. Привлекали внимание юношеские, горячие и живые глаза на типичном лице местечкового жителя.

Поздоровавшись, Савинков представился своими подлинными именем и фамилией, и тотчас был приглашен в бедно обставленную комнату. В конце коридора Борис заметил плотно закрытую дверь. Встречавший его также представился. Это был известный Савинкову по рассказам Брешко-Брешковской Михаил Рафаилович Гоц, один из членов эсеровской партии, ратовавших за переход к методам народовольческого террора по отношению к российским властям. Об этом он и заговорил, едва начался разговор.

— Все эти попытки обдурить и ублажить народ ложными уступками вроде законосовещательного Совета и расправ с Карповичем, а также с наиболее коррумпированными сановниками, доказывают слабость и боязнь власти. Не так ли? — внимательно фиксируя реакции собеседника, произнес Михаил. — И мы должны пойти по пути наших предшественников — народовольцев. Террор, вот что способно окончательно деморализовать власть и поднять народ на борьбу. Агитационное значение террористических актов, считали руководители Боевой организации, заключается в том, что они приковывают к себе всеобщее внимание, будоражат всех, будят самых сонных, самых индифферентных обывателей, возбуждают всеобщие толки и разговоры, заставляют задуматься над многими вещами, о которых раньше им ничего не приходило в голову — словом, заставляют их политически мыслить хотя бы против их воли. Поэтому принято решение организовать боевую организацию партии.

— Поддерживаю, и готов принять самое деятельное участие в ней, — немедленно ответил Борис.

— Только в терроре? — опять внимательно наблюдая за собеседником, спросил Гоц. — Почему не в общей работе?

— Да, — коротко подтвердил Савинков. — Я террору придаю решающее значение. Но я в полном распоряжении центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий.

Гоц внимательно слушал. Наконец он сказал.

— Я не могу дать вам ответ так сразу. Подождите, — и вышел из комнаты. Впрочем, вернулся он буквально через пару минут. Вместе с ним в комнату вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным лицом и большими карими глазами. Это был, как впоследствии узнал Савинков, Евгений Филиппович Азеф. Представившись товарищем (заместителем) главы Боевой Организации, он сел и сказал, лениво роняя слова.

— Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?

Савинков повторил ему то, что сказал раньше Гоцу. Он добавил также, что считает убийство министра внутренних дел Сипягина важнейшей задачей момента. Толстяк слушал все так же лениво и молча. Наконец он спросил, словно преодолев свою лень.

— У вас есть товарищи?

Борис назвал Каляева и еще двоих, сообщил их подробные биографии и дал характеристику каждого. Азеф выслушал молча и, сказав, — Вы нам подходите, — стал прощаться. Вышли они вместе с Гоцем.

Вернувшись, Михаил передал Борису пачку франков и приказным тоном сказал.

— Вам надо уехать из Франции. Уезжайте в Женеву, поживите где-нибудь в пансионе, и проверьте, не следят ли за вами. Связь с организацией получите там же… Зайдете недели через две в городе Берне по адресу Блюменштрассе, семнадцать. Спросите Валентина Кузьмича Евграфова. Вы его только что видели в лицо. Все ясно?

— Более чем, — ответил Борис. Распрощались они уже как старые друзья.

И окрыленный Савинков покинул квартиру, предвкушая интересные приключения.

Французская республика, Париж, март 1902 г.

Здание министерства иностранных дел на набережной Кэ Д’Орсе строгого и лаконичного стиля, выполненное из желтого кирпича, в целом было типичным образцом зданий государственного назначения. Но благодаря цвету и размещению выглядело красиво и весело, несмотря на всю строгость линий. Зато внутри здания веселья незаметно было в самый сильный телескоп. Что легко объяснялось сложной ситуацией в мире, пусть даже старожилы этого здания не могли и припомнить, когда же международная ситуация была простой.

Сам министр иностранных дел, мсье Теофиль Делькассе, немало сделавший для преодоления намечавшейся к началу нового века международной изоляции Франции, просиживал в своем кабинете с утра до ночи. Правительство давно было обеспокоено тем, что Россия ввязывалась в дальневосточные дела. Ибо чем больше русских войск направлялось на Дальний Восток, тем сильнее русское правительство ослабляло свои позиции в Европе и усложняло положение франко-русского союза в случае войны с Германией. Появившиеся же почти одновременно сообщения о заключении англо-японского союза, пока не оглашенных намерениях царя аннексировать Маньчжурию и о тайных переговорах немецкого и русского правительства обострили ситуацию до крайности. Один только договор можно было рассматривать как прямую угрозу не только России, но и Франции. А если добавить настойчивые, хотя и вежливые просьбы русских, передаваемые послом с регулярностью и пунктуальностью, достойной шваба (немца), то положение министра напоминало рыбу на сковородке. Русское правительство, недовольное этим союзом, предложило правительству Франции, со ссылкой на франко-русский союз, выступить с общей декларацией по поводу маньчжурского вопроса. У Петербурга была идея декларации трех держав — России, Франции и Германии. Делькассе не хотел в открытую ссорится с союзниками и отклонить эту идею, но предложил сформулировать декларацию в самом широком смысле, причем не привлекая Германию. На что русские пока ответа не дали.