Ныряльщица - Эльденберт Марина - Страница 36

Губы отца сжимаются в плотную линию.

— Знаешь, я переживу один небольшой скандал, если это научит моего наследника сначала думать, а потом делать.

— Диггхард. — Я и не заметил, что мама шагнула ко мне, будто стараясь защитить. — Лайтнер не может остаться без силы!

— Об этом ему стоило подумать раньше. Как и тебе, прежде чем лезть не в свое дело.

Маму отец не удостаивает даже взглядом, смотрит на меня:

— Передумаешь, приходи. Но подготовь слова поубедительней, чтобы я знал, что ты наконец-то усвоил мой урок.

Правитель Ландорхорна покидает гостиную, а я стою, ошарашенный произошедшем. Жалею? Нет. Просто все еще шокирован. Из состояния оцепенения меня выводит шепот матери:

— Зря я это затеяла.

Как ни странно, я с ней и согласен, и нет. Не нужно ей вмешиваться в наши с отцом дела. Одновременно с этим освобождение от ежедневных встреч только радует. При этом мне до едхов страшно: как быть теперь, когда все увидят мои почерневшие глаза и все поймут. Тем не менее мой голос даже не дрожит, когда я отвечаю:

— Все в порядке, мам. Ерунда. Я справлюсь.

— Это не ерунда, — возражает она. — И без силы ты из дома не выйдешь.

Я едва сдерживаю нервный смешок.

— Звучит так, будто ты решила оставить меня без сладкого.

— И оставила бы.

Во взгляде мамы неотвратимость и уверенность в том, что задумала.

— Раз отец не хочет поделиться с тобой силой, это сделаю я.

Ну что за едх!

Если меня могло еще что-то удивить, то это только что произошло. Сегодня просто день удивлений для Лайтнера К’ярда!

— Мам, что за глупости…

— Не глупости. Я тоже въерх.

— Ты женщина! К тому же, у тебя слабое здоровье.

Которое стало хуже после рождения моего брата. Врачи говорили, что вторая беременность — это слишком опасно, но когда мой отец слушал врачей.

— С моим здоровьем все в порядке, — произносит она. — Я знаю, как все делается, потому что в Кэйпдоре училась на медицинском и могу оказывать подобную помощь. Нас всех учат это делать на практике на случай военных действий.

И когда я собираюсь возразить, поднимает руку:

— Не спорь, Лайтнер. Я не использую силу, и от того, что я отдам ее часть тебе, хуже мне не станет. А вот если ты откажешься, я буду за тебя волноваться, и тогда с моим здоровьем может случиться… всякое.

— Это шантаж? — приподнимаю бровь.

— Это разумные доводы.

Вот как ей отказать?

— Что на это скажет отец?

— Не думаю, что ему нужно об этом знать.

— Он все равно узнает, мам.

— Вот когда узнает, тогда мы с ним и поговорим. — Сейчас в этой решительной женщине я вижу маму, какой она была до встречи с отцом. Фото не передают и сотой доли того, какой она когда-то была, но сейчас становится понятно, что отцу не удалось это из нее вытравить.

Мне кажется, что для нее это важнее, чем для меня — сила.

Важнее чем что бы то ни было, знать, что она может бросить вызов отцу, и что у нее есть союзник. Что я на ее стороне. А я уже достаточно знаю о том, как сила переливается и способен сделать так, чтобы с ней ничего не случилось. Поэтому сейчас киваю:

— Хорошо.

Вирна Мэйс

Я ее не трогала.

Бабочку.

Она так и плавает в банке в моих руках, кверху лапками. Намокшие от воды крылышки кажутся еще более яркими, и такой же яркой становится моя ярость.

Ромина решила напомнить мне о том, что случилось?

Очень вовремя, потому что едва я успела увидеть этот кошмар, на мой тапет упал вызов-приглашение в участок политари. Поэтому сейчас я еду и держу эту банку, и очень хочу посмотреть дочери судьи Д’ерри в глаза, когда она это увидит. Ромина всерьез думала, что я оставлю это просто так?

В груди — опасное щемящее чувство, чувство родом из прошлого.

Когда мы с Лэйс были маленькими, родители играли с нами в прятки и оставляли подсказки, где их искать. Мама выкладывала стрелочки из дощечек, папа любил головоломки посложнее, сборные, вроде этой.

Здесь все предельно ясно: бабочка, утонувшая в воде.

Это предупреждение. Или угроза.

Над Ландорхорном проливной дождь, поэтому город за стеклами гусеницы размыт, утренние серые сумерки подсвечены расплывающимися огнями. На банку в моих руках изредка косятся, но я не настолько глупа, чтобы оставить ее дома. Пожалуй, в том, что Ромина (хотя скорее, ее приятели, кого бы она ни загнала на Пятнадцатый круг, чтобы сделать мне предупреждение) побывала у нас, есть свои плюсы. Теперь она знает, что моих сестер нет, и что причинить им вред они не смогут.

Не смогут заставить меня бояться.

Несмотря на то, что у меня с собой зонт, до участка я добегаю промокшая до нитки. Зонт под порывами ветра не особо спасает, а учитывая, что мне приходится держать еще и банку, результат налицо.

Буквально: мокрые волосы липнут к щекам, куртку хоть выжимай, в ботинках хлюпает. Пожалуй, сегодня я все-таки простыну, потому что уже сейчас меня начинает трясти. Что уж говорить об обратном пути.

— Нисса Мэйс. По делу Ромины Д’ерри, — сообщаю я дежурному, и он смотрит на меня как-то странно.

Уже не в первый раз удивляюсь, насколько центральный участок политари выгодно отличается от того, что на Пятнадцатом, здесь все новое и ультрасовременное. Здесь нет посторонних запахов, в холле — только ожидающие своей очереди по приему заявлений или перенаправлению, и дежурный, с которым я говорю, лишь один из десяти. Окошечки отгорожены друг от друга матовыми стеклянными перегородками.

— Проходите на четвертый этаж, нисса Мэйс, — он вручает мне электронный пропуск. — Вас ждут.

На четвертый? Раньше мы встречались в другом кабинете. Почему на четвертый?

— Четыреста пятнадцатый, — уточняет он, по-своему истолковав мою заминку. Номер четыреста пятнадцать и так высвечивается на моем пропуске, в этом нужды нет, зато теперь я понимаю, почему молодой человек так на меня смотрел.

Не на меня.

На бабочку, которая все еще плавает кверху лапками.

Иду к лифтам, где мне улыбается полноватая темнокожая женщина, подол платья облепляет ее ноги. Заметив в моих руках банку с бабочкой, она перестает улыбаться и отворачивается. В лифте она на меня тоже не смотрит, поэтому когда двери открываются, я с явным облегчением его покидаю.

Коридор четвертого этажа встречает меня светлыми стенами, лозунгом политари «Честь и совесть. Отвага и милосердие». Буквы высечены на мраморной табличке, над именами лучших из лучших, там же изображены круги Ландорхорна в оберегающих их ладонях. Безликие двери кабинетов тоже матовые, кресла для посетителей в основном пустуют, только в самом конце коридора, уткнувшись в тапет, сидит молодой человек.

Четыреста пятнадцатый.

Касаюсь пропуском электронною замка и оказываюсь внутри просторною кабинета с круглым столом. Протоколистка, уже знакомый мне полигари с залысинами, Ромина и двое мужчин, переговаривающихся друг с другом. Один из них высокий и статный, и несмотря на то, что серебро в его волосах уже вытесняет золото, сразу понятно, кто передо мной. Отец Ромины, верховный судья Ландорхорна. Он смотрит на меня, как смотрят на пустое место — скользящим взглядом, не задерживающимся ни на секунду. Второй смотрит как на досадное недоразумение: подозреваю, что это адвокат.

— Нисса Мэйс, вы опоздали, — недовольно говорит политари.

— Платформа сломалась из-за дождя. Пришлось ждать следующую.

Ромина кривится, презрительно, но тут же мгновенно возвращает на лицо маску снисходительного расположения.

— Садитесь, — произносит политари и кивает на свободный стул.

За моей спиной открывается дверь и входит Алетта. Лицо по цвету сравнится с мрамором, на котором выбиты имена лучших политари Ландорхорна: бело-серое, следом за ней входит парень в очках, имя которого сейчас напрочь вылетает у меня из головы. Я смотрю на Алетту, но она на меня не смотрит, тенью скользит по кабинету и опускается на отодвинутый стул. Парень смотрит, но примерно как отец Ромины — насквозь, куда-то в стену, или в плотно запечатанное рулонными шторами окно, о которое колотится дождь.